Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что это? Кто это кричит? Что кричит таким страшным мелодическим криком?
Человек это или демон? Или какое-то чудовище, что сидит в плену за этой кованой медной рамой, за этими огромными серебряными колоннами… чудовище, отчаянным криком молящее о свободе? Это был vox humana.
Но вот послышался ответ, мягкий, нежный, любовный, как песня матери.
Буря утихла; таившиеся где-то птички выпорхнули и огласили воздух радостной восторженной музыкой, поднимаясь все выше и выше, пока последний слабый звук не замер вдали.
Vox humana умолк; но в том великолепном благодарственном гимне, что зазвучал теперь, как будто слышалось биение человеческого сердца. Питеру и Бену эта музыка казалась ангельским пением. Глаза их затуманились, странная радость ошеломила душу. И вот, словно поднятые невидимыми руками, они уже уносились куда-то в потоке звуков, забыв об усталости и желая лишь одного: вечно слушать эту прекрасную музыку… Но вдруг кто-то нетерпеливо дернул ван Хольпа за рукав, и ворчливый голос прозвучал у него над ухом:
– Долго ты будешь тут сидеть, капитан, и щуриться на потолок, как больной кролик? Давно пора в путь.
– Тише! – прошептал Питер, еще не совсем очнувшись.
– Пойдем, братец! Пойдем! – сказал Карл, снова дернув Питера за рукав.
Питер нехотя обернулся. Он не мог задерживать мальчиков против их желания. Все, кроме Бена, смотрели на него укоризненно.
– Ну что ж, ребята, – прошептал он, – пойдемте! Только потише!
– Это самое замечательное, что я видел и слышал с тех пор, как приехал в Голландию! – с восторгом воскликнул Бен, как только они вышли на воздух. – Чудесно!
Людвиг и Карл лукаво подсмеивались над этой, как они выразились, «ваартал», то есть чушью. Якоб зевнул. Питер переглянулся с Беном – и оба сейчас же почувствовали, что они не так уж различны по складу, хотя один родился в Нидерландах, а другой в Англии.
А переводчик Ламберт поспешил откликнуться:
– И правда чудесно! Насколько я знаю, теперь есть и другие органы не хуже этого, но орган Святого Бавона многие годы был самым лучшим в мире.
– А знаешь ты, как он велик? – спросил Бен. – Я заметил, что сама церковь необыкновенно высока, а ведь орган заполняет весь конец большого бокового придела от пола чуть ли не до потолка.
– Это верно, – сказал Ламберт. – А как хороши трубы!.. Точь-в-точь чудесные колонны из серебра. Но, знаешь, они здесь только для виду: настоящие трубы находятся сзади них, и некоторые так велики, что в них может влезть человек, а другие меньше детского свистка. Да, брат, эта церковь выше самого Вестминстерского аббатства, и все-таки, как ты сам сказал, орган кажется прямо громадным. Вчера вечером отец говорил мне, что высота этого органа сто восемь футов, ширина – пятьдесят футов, а труб у него свыше пяти тысяч. У него шестьдесят четыре регистра – если ты только понимаешь, что это такое, я же нет – и три клавиатуры.
– Тебе повезло, – сказал Бен. – У тебя прекрасная память. А моя – настоящее решето: не успеешь туда всыпать какие-нибудь цифры, как они уже высыпаются. Зато факты, исторические события – те застревают в ней…
Все-таки утешение.
– Тут мы с тобой не похожи друг на друга, – сказал ван Моунен. – Я мастер запоминать имена и цифры, но история кажется мне непроходимыми дебрями.
Тем временем Карл и Людвиг вели спор насчет каких-то четырехугольных деревянных памятников, которые они видели в церкви. Людвиг утверждал, что на каждом из них написано имя человека, погребенного под этим памятником, а Карл настаивал, что никаких имен там нет, а только гербы умерших, изображенные красками на черном фоне, с датой кончины, написанной золотыми буквами.
– Мне лучше знать, – сказал Карл. – Я прошел к восточной стене посмотреть на застрявшее в ней пушечное ядро, о котором мне говорила мама. В тысяча пятьсот… не помню точно, каком году… подлые испанцы выстрелили из пушки в церковь, когда там шла служба. Ядро действительно осталось в стене.
На обратном пути я осмотрел памятники. Уверяю тебя, на них нет никаких надписей.
– Спроси Питера, – сказал Людвиг, не вполне убежденный.
– Карл прав, – сказал Питер, который слышал спор, хотя сам в это время разговаривал с Якобом. – Так вот, Якоб, как я уже и говорил, великий композитор Гендель случайно приехал в Хаарлем и, конечно, сейчас же пошел искать этот знаменитый орган. Он получил разрешение на осмотр и начал играть на органе со всем присущим ему мастерством, как вдруг в церковь вошел местный органист. Вошел и остановился, пораженный: он и сам прекрасно играл, но такой музыки не слышал никогда. «Кто там? – крикнул он. – Если это не ангел и не дьявол, значит, это Гендель!» Когда же он узнал, что это действительно великий композитор Гендель, он удивился еще больше. «Но как вам это удалось? – сказал он. – Вы совершили невозможное: нет в мире человека, который мог бы сыграть своими десятью пальцами те пассажи, какие сыграли вы. Человеческие руки не в силах управлять всеми этими клавишами и регистрами!» – «Знаю, – спокойно ответил Гендель, – поэтому мне пришлось брать некоторые ноты кончиком носа…» Черт возьми! Представь себе старого органиста: как он, должно быть, выпучил глаза!
– А? Что? – встрепенулся Якоб, когда оживленный голос Питера внезапно умолк.
– Ты что ж, не слушал меня, что ли, болван ты этакий? – возмутился Питер.
– О да… нет… дело в том, что… вначале я слушал тебя… Сейчас я уже не сплю, но, очевидно, я шел рядом с тобой в полусне, – запинаясь, пробормотал Якоб, и лицо у него было такое оторопевшее и смущенное, что Питер не мог удержаться от смеха.
Глава XVII
Человек о четырех головах
Выйдя из церкви, мальчики остановились поблизости, на базарной площади, чтобы осмотреть бронзовую статую Лоурейса-Янзоона Костера, которого голландцы считают изобретателем книгопечатания. С ними спорят те, кто приписывает эту заслугу Иоганну Гутенбергу из Майнца. Многие утверждают даже, что слуга Костера, Фауст, в сочельник украл деревянные шрифты своего хозяина, когда тот был в церкви, а сам бежал со своей добычей и секретом изобретения в Майнц. Костер был уроженец Хаарлема, и голландцам, конечно, хочется приписать честь этого изобретения своему прославленному соотечественнику. Во всяком случае, первую книгу, напечатанную Костерем, город хранит в серебряном ларце завернутой в шелк, и показывают ее с величайшими предосторожностями, как драгоценный памятник старины. Как говорят, мысль о возможности книгопечатания пришла в голову Костеру, когда он однажды вырезал свое имя на коре дерева и прижал к буквам лист бумаги.
Ламберт и его