Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава XIV
Ханс
– Дондер эн бликсем![30] – сердито вскричал Карл, прежде чем отряд успел отбежать на двадцать ярдов от городских ворот. – Смотрите, вон бежит на своих деревяшках оборванец в заплатанных штанах. Этот малый шляется всюду, чтоб ему провалиться! Счастье, – язвительно добавил он, – если наш капитан не прикажет нам остановиться, чтобы пожать ему руку.
– Ваш капитан ужасный человек, – шутливо проговорил Питер, – но это ложная тревога, Карл: я не вижу среди конькобежцев твоего пугала…
А, вот он! Но что с ним такое, с этим парнем?
Бедный Ханс! Лицо у него было бледное, губы крепко сжаты. Он скользил по льду, как во сне, как в страшном сне. Когда он поравнялся с мальчиками, Питер окликнул его:
– Добрый день, Ханс Бринкер!
Лицо у Ханса посветлело:
– Ах, мейнхеер, это вы? Вот хорошо, что мы встретились!
– Ну и нахал! – зашипел Карл Схуммель, с презрением обгоняя спутников, которые, кажется, были склонны задержаться вместе со своим капитаном.
– Рад вас видеть, Ханс, – приветливо откликнулся Питер. – Но вы, кажется, чем-то расстроены… Не могу ли я помочь вам?
– Я и вправду расстроен, – ответил Ханс, опустив глаза. Но вдруг он снова взглянул на Питера, почти радостно, и добавил: – На этот раз Ханс может помочь мейнхееру ван Хольпу.
– Как? – спросил Питер, не пытаясь со свойственной голландцам прямотой скрыть свое изумление.
– А вот так: Ханс вернет вам это, – и Ханс протянул ему потерянный кошелек.
– Ура! – заорали ребята и, вынув застывшие руки из карманов, радостно замахали ими.
А Питер только сказал: «Благодарю вас, Ханс Бринкер», – но таким тоном, что Хансу показалось, будто сам король стал перед ним на колени.
Крики ликующих ребят долетели до закутанных ушей того молодого господина, что катил в сторону Амстердама, весь кипя подавляемой яростью.
Мальчик-американец сейчас же повернул бы назад и поспешил бы удовлетворить свое любопытство, но Карл только остановился и, стоя спиной к своему отряду, старался угадать, что могло случиться. Так он стоял, не двигаясь, пока не догадался, что только возможность позавтракать могла вызвать столь пылкое «ура». Повернувшись, он медленно покатил обратно к своим возбужденным товарищам.
Между тем Питер отвел Ханса в сторону.
– Как вы догадались, что это мой кошелек? – спросил он.
– Вчера вы заплатили мне три гульдена за цепочку из тюльпанового дерева и посоветовали купить коньки.
– Да, помню.
– Тогда я и видел ваш кошелек: он из желтой кожи.
– А где вы нашли его сегодня?
– Утром я вышел из дому очень расстроенный. Катил, не глядя себе под ноги, да и налетел на какие-то бревна. Стал растирать себе колено и тут увидел ваш кошелек: он завалился под бревно.
– Так вот, значит, где! Ну, теперь я все понимаю: когда мы пробегали мимо этих бревен, я, помнится, вытащил из кармана свой шарф, а вместе с ним, должно быть, выпал и кошелек. Не будь вас, Ханс, он пропал бы. Вот что, – и Питер высыпал деньги на ладонь: – сделайте нам удовольствие – позвольте разделить эти деньги с вами…
– Нет, мейнхеер, – ответил Ханс.
Он сказал это спокойно, без всякого притворства и жеманства, но Питер почувствовал себя так, словно ему сделали выговор, и, не говоря ни слова, положил серебро обратно в кошелек.
«Богат он или беден, а мне этот малый нравится», – подумал он и громко сказал:
– Можно спросить, чем вы расстроены, Ханс?
– Ах, мейнхеер, случилось несчастье… Но рассказывать долго, а я и так задержался. Я спешу в Лейден, к знаменитому доктору Букману…
– К доктору Букману? – удивленно переспросил Питер.
– Да. И мне нельзя терять ни минуты. До свидания!
– Подождите, я тоже направляюсь туда… Вот что, ребята: давайте-ка вернемся в Хаарлем, хорошо?
– Хорошо! – громко закричали мальчики и пустились в обратный путь.
– Слушайте… – начал Питер, придвигаясь поближе к Хансу, и оба они покатили рядом, так легко и свободно скользя по льду, как будто и не чувствовали, что движутся, – слушайте, в Лейдене мы остановимся, и если вы идете туда только затем, чтоб пригласить доктора Букмана, то хотите – я сделаю это за вас? Ребята, наверное, слишком устанут сегодня, чтобы бежать так далеко, но я обещаю вам повидать доктора завтра рано утром, если только он в городе.
– Ну, этим вы действительно помогли бы мне! Не расстояния я боюсь – боюсь оставлять мать одну.
– Разве она больна?
– Нет, не она – отец. Вы, должно быть, слышали об этом; слышали, что он душевнобольной вот уже много лет… с тех самых пор, как была построена большая мельница Схолоссен. Но телом он всегда был здоров и крепок. А вчера вечером мать стала на колени перед камином, чтобы раздуть огонь в торфе. У отца ведь только и есть одна радость: сидеть и смотреть на тлеющие угли, и мать то и дело раздувает их поярче, чтобы доставить удовольствие больному. И вот не успела она пошевельнуться, как отец бросился на нее, словно великан, и пихнул ее чуть ли не в самый огонь; а сам все смеялся и тряс головой… Я был на канале, как вдруг услышал крик матери и побежал к ней. Отец не выпускал ее из рук, и платье на ней уже дымилось. Я попытался затушить огонь, но отец оттолкнул меня одной рукой. Будь в доме вода, мне удалось бы залить пламя… А отец все время смеялся таким страшным смехом, почти беззвучно, только лицо у него кривилось… Тогда – это было ужасно, но не мог же я допустить, чтобы мать моя сгорела, – я ударил его… Ударил табуретом. Он отпихнул меня. Платье мамы уже загоралось… Необходимо было затушить его… Я плохо помню, что было потом. Я очнулся на полу, а мать молилась… Мне показалось, что вся она объята пламенем, и я услышал странный смех отца. Моя сестра Гретель крикнула, что он держит мать совсем близко к огню, – сам я ничего не мог разобрать!.. Тут Гретель кинулась в чулан, положила в миску любимое кушанье отца и поставила ее на пол. Тогда он бросил мать и пополз к миске, как маленький ребенок. Мать не обожглась, только платье ее было прожжено в одном месте… До чего нежна она была с отцом всю эту ночь, как ухаживала за ним, не смыкая глаз!.. Он заснул в сильном жару, прижав руки к голове. Мать говорит, что в последнее время он часто прижимает руки к голове, словно она у него болит…