— Вылезай из кровати.

— Нет.

С каждым словом Биби раздражение мое нарастает.

— Надо переменить простыни.

И я вправду не знаю, стоит ли. Неужели это с меня столько натекло? Свешиваю ноги на пол и, голый, сижу на краю кровати. В комнате вдруг становится очень холодно.

— У нас с тобой одна комната? — спрашиваю я.

— А ты против?

— Нет. Не против, — я, кажется, наконец просыпаюсь. И, разглядев Биби как следует, улыбаюсь.

— Господи, теперь тебя трясет.

Она бежит в ванную и возвращается с полотенцем.

— Завернись. С постелью я управлюсь сама. Как по-твоему, у Джанни осталась хоть какая-нибудь прислуга? Интересно, как он добился такой преданности?

Наихудшая часть дня — это первые минуты после пробуждения. Но для меня, просыпающегося рядом с Биби, они с каждым днем становятся все более легкими. Биби — словно одна долгая конечность, изгибающаяся внутри свободной кофты, которую она надевает на ночь, рука, снабженная собственными, обвивающими меня руками. Я жду, когда глаза мои начнут различать окружающее, когда Биби медленно возникнет из белых подушек. Утыкаюсь носом в сгиб ее локтя и вдыхаю запах другого человека. День за днем я слежу, как переводная картинка на ее плече покрывается трещинками и бледнеет, капитулируя перед заменителем мыла, которым пользуется Биби. Я могу пролежать так несколько минут, делая вид, что лишен воспоминаний, поскольку все это для меня ново.

По словам Биби, в ту первую ночь я мало что потерял. Пока я валялся в жару, все отправились в ближайший городок, горнолыжный курорт под названием Курмейер, и Осано настоял на том, что сам закажет для всех еду. Очки он оставил в машине, меню прочитать не мог и потому импровизировал, выкапывая из памяти блюда, которые пробовал когда-то. Все шло хорошо, пока память не начала его подводить — вскоре после того, как подали вино. Мне повезло, что я остался на вилле, потому что, как только жар спал, я почувствовал себя почти воскресшим.

Каждое утро я вылезаю из постели раньше Биби. В самое первое из них Биби проснулась, лишь когда я плюхнулся на пол. Спросила, что у меня с коленом. Опухоль и синяк было почти уж сошли, но потом я ввязался в драку с Луизой на полу гостиничного номера, и колено опять раздулось и посинело. Я объяснил Биби, что слетел с доски.

— Лихо. Хотя вообще-то жаль. Как же мы на лыжах будем кататься?

— Ничего страшного. Перебинтую.

Мне всегда хотелось научиться кататься на лыжах.

Пока я чищу зубы, Биби наполняет ванную паром. Всякий раз, как я наклоняюсь над раковиной, она шлепает меня по заду. Шуточка, достойная школьной раздевалки. Извинением Биби служит то, что она все еще учится в школе, весной у нее выпускные экзамены. Странно, как она меняется в горах, в ней словно проступает ее настоящий возраст. Биби отлично умеет напускать на себя надменность модели, но без этой надменности вся так и светится.

Катание на лыжах я осваиваю быстро: если это такое уж сложное дело, как же с ним другие справляются? Нельзя сказать, что я уже созрел для участия в Олимпийских играх, — колено у меня все-таки не в порядке. Но за пять дней я обживаю все спуски, какие есть вокруг городка. Когда я начинаю задирать по этому поводу нос, Биби напоминает мне, что Курмейер навряд ли может похвастаться самыми сложными в Альпах трассами. Главные его достоинства — рестораны и то, что он расположен в двух часах езды от Милана.

В те утра, когда Винченте, водитель, не нужен Осано в Милане, он отвозит нас к лыжному подъемнику. Высаживает на шоссе, и мы с Биби ковыляем по короткому склону вниз, к фуникулеру. Биби вечно жалуется на свои прокатные лыжи с ботинками, уверяя, что, будь при ней ее собственные, она бы меня обставила. Я одолел главный спуск, еще толком не научившись поворачивать, и когда Биби поинтересовалась, как мне это удалось, я ответил, что просто орал не переставая до самого низа. В конце концов, если ты падаешь, то на снег. Когда мы вечерами заходим в бар выпить по коктейлю, я слышу с разных сторон жалобы на твердый, точно бетон, снег. Мне такой что-то не попадался. Когда я падаю, снег неизменно мягок, пушист, хоть снежных баб из него лепи.

Мое лыжное снаряжение тоже взято напрокат. По вечерам, выходя в бар «Гранд-отеля», я надеваю футболку и выданный мне Фрэдом костюм. Я его то и дело отглаживаю, так что выгляжу не так уж и плохо. Зато в прокатной лыжной одежде я похожу на бродягу. Я и сноуборд пробовать не хочу, потому что слишком уж бросался бы в глаза в моем облачении счетовода из альпийской деревни. Не лучшее из извинений: ссылка на тщеславие. Собственно, кое-кто из сноубордистов выглядит так, что жуть берет, — словно их нарядили в голливудской костюмерной, чтобы они изображали толпу на концерте «Лимп Бизкит».

Есть у меня и извинение получше — Биби хочет поупражняться в спуске, а у нее всего восемь дней до возвращения в Америку и подготовки к нью-йоркским показам. Начнутся они 10 февраля с демонстрации коллекции Паффа Дэдди, которую будет транслировать телевидение. Луиза все посматривает на календарь, висящий на кухне Осано. Тоже, значит, считает оставшиеся до отъезда дни.

Луиза теперь целиком зависит от Осано. Ни в какие другие шоу она не приглашена, потому что у нее больше нет агентства. Даже на лондонской Неделе моды работы она не получит. Я знаю, сестра сообщила телефон виллы нескольким дизайнерам, однако никто ей не звонит. Я слышу, как она по два-три раза на дню спрашивает у Марии, нет ли для нее сообщений.

Луиза поднимается поздно и к завтраку выходит с такой помпой, словно ожидает от нас аплодисментов за то, что не дрыхнет целый день. Едим мы в зимнем саду, втроем, поскольку все остальные перебрались в Милан, поближе к ателье Осано. Из зимнего сада видна за покрытой снегом лужайкой цепочка сосен, с которых начинается лес. По утрам Луиза выглядит веселой, с удовольствием читает газеты, прихлебывает, чуть морщась, грейпфрутовый сок. Биби сидит рядом со мной, перед большой чашкой эспрессо. Рука, которой она обнимает меня за плечи, неизменно держит кончиками двух пальцев горящую сигарету. И когда Биби шепотком просит меня передать сахар, я всякий раз удивляюсь, почему от нее не пахнет табаком.

По вечерам настроение Луизы меняется — примерно к тому времени, когда она приканчивает свой пятый «негрони». Она вдруг наскакивает на меня, говоря, что я здесь только из-за Биби. Я отвечаю: неправда. Неправда и есть — это Биби здесь только из-за меня. Однако и я тоже поглядываю на календарь. Не то чтобы я предвкушал поездку в Нью-Йорк — и уж точно не в составе бродячего цирка Осано. Глядя на календарь, я прикидываю, сколько недель осталось до подачи документов в Сент-Мартин. Я составляю в уме расписания, вроде сооруженного мною когда-то перед сдачей выпускных экзаменов. Если я возвращусь в колледж к середине февраля, все у меня, скорее всего, получится, придется лишь попотеть. А вот семнадцатого будет уже слишком поздно.

Бар в вестибюле отеля сооружен из местного камня — гранитных глыб, на которые уложена толстая стойка из выдержанной под открытым небом сосны. Стойка выступает в зал с низкими диванчиками и восточными коврами. Заказывая напитки и записывая их на счет Осано, я всякий раз чувствую себя виноватым, впрочем, ни Биби, ни Луизу не интересует, сможет ли он оплатить счета.