армии завершить ее великий подвиг. Во имя нашей возлюбленной Родины призываю всех русских людей к исполнению своего святого долга перед нею, дабы вновь явить, что Россия столь же несокрушима, как и всегда, и что никакие козни врагов не одолеют ее. Да поможет нам Господь Бог»[2194].

По утверждению Рузского, император этот текст одобрил. Вполне возможно. Однако под Манифестом не было его подписи. Да и сам текст говорит о том, что, если Николай его читал, то не правил. Иначе он вряд ли допустил бы такие слова, как «признал», «уповаю», «призываю», ведь высочайшие манифесты никогда не писались от первого лица единственного числа. Как бы то ни было, Родзянко получит Манифест точно в том виде, как он был получен Рузским из Ставки, без каких-либо исправлений (обычно император внимательно относился к текстам и правил их). Причем получит не сразу. «Сперва Государь хотел телеграмму направить в Ставку, а оттуда в Петроград для распубликования, но потом было решено для ускорения передать ее лично Родзянко, который был вызван мной к аппарату в Главный штаб, и Родзянко обещал быть на аппарате в 3 ч. утра, — поведает Рузский. — Оставалось два с половиной часа до разговора, и было решено ему передать лично для распубликования. Кроме того, телеграмма была послана в Ставку Алексееву и прошла по всем фронтам»[2195].

Поздно ночью Дубенский вышел из вагона и пошел на вокзал. «Там было пустынно, дежурили только железнодорожные служащие. Около царских поездов стояла наша охрана, солдаты железнодорожного полка спокойно и чинно отдавали честь. Полная тишина всюду и окончательное безлюдье… Государь в эту ночь, с 1 на 2 марта, долго не спал. Он ждал опять прихода генерала Рузского к себе, после его разговоров с Петроградом и Ставкой, но Рузский не пришел. Его Величество говорил с графом Фредериксом, Воейковым и Федоровым о Царском, и его очень заботила мысль о Петрограде, семье, так как уже с 27 февраля, то есть два дня Его Величество ничего не знал и никаких сношений с Царским Селом не было»[2196].

Перед сном, ни словом не упомянув об ответственном министерстве, император записал в дневнике: «Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства все время там! Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам Господь!»[2197]. Около полуночи из Пскова в Царское ушла телеграмма: «Ее Величеству. Прибыл сюда к обеду. Надеюсь, здоровье всех лучше и что скоро увидимся. Господь с вами. Крепко обнимаю. Ники»[2198]. Александра Федоровна получит ее только в 12.55 дня.

Возникает еще один вопрос: если Николай так стремился к семье и надеялся как можно скорее встретиться с Ивановым, почему же он из Пскова — с подкреплением — сразу же не поспешил в Царское Село. Официальная версия, которую выдвигало тогда командование Ставки и Северного фронта, заключалась в том, что взбунтовался гарнизон в Луге, мимо которой проехать было просто невозможно. Менее чем через полчаса после прихода императорского поезда в Псков генерал-квартирмейстер Северного фронта генерал-майор Болдырев известил Лукомского: «Весьма вероятно, что литерные поезда из Пскова не пойдут, так как задержка в Луге». В 2.02 второго марта уже Лукомский шлет телеграммы от имени Алексеева генералу Данилову и начштаба Западного фронта Квецинскому: «Вследствие невозможности продвигать эшелоны войск, направляемых к Петрограду, далее Луги, и разрешения Государя Императора вступить главкосеву в сношения с председателем Государственной думы и Высочайшего соизволения вернуть войска в Двинский район, начштаверх просит срочно распорядиться, те части, кои еще не отправлены, не грузить, а те, кои находятся в пути, задержать на больших станциях»[2199]. Опять же не ясно, на что было высочайшее соизволение и было ли вообще, коль скоро к тому времени Алексеев был осведомлен о воле императора гораздо больше, чем он сам, заметим здесь, что и начальник штаба подтверждал информацию о бунте в Луге. О нем вскоре будет говорить и Родзянко главкосеву.

Однако, комментируя Андрею Владимировичу эти слова Родзянко, Рузский однозначно заявил: «Это он соврал. Эшелон в Луге не взбунтовался, я об этом имел уже точные сведения»[2200]. А что же там было? Большая инсценировка, о которой расскажет ротмистр Воронович — камер-паж вдовствующей императрицы, который станет сподвижником Керенского. Под угрозой несуществующей батареи, якобы нацеленной на вокзал, он и еще два офицера остановили состав и приказали возвращаться в Псков[2201]. «Мятеж в Луге» был необходим военной верхушке и обитателям Таврического дворца, чтобы держать Николая II в псковской западне.

Глава 15

ОТРЕЧЕНИЕ НИКОЛАЯ II

В революции никогда не будет сегодня, ибо всякое завтра ее обманет и перейдет в послезавтра.

Василий Розанов

2 (15) марта, четверг. Иванов в Царском Селе

В 00.20 Николай II направил телеграмму генералу Иванову: «Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не предпринимать»[2202].

Около часа ночи Иванов был приглашен к императрице в Александровский дворец Царского Села. В своих показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства он будет весьма скуп, передавая содержание разговора. Она якобы сказала, что, не получая сообщений от Николая, намеревалась отправить к нему аэроплан, но погода не позволила. На просьбу передать императору письмо Иванов ответил отказом. Александра Федоровна говорила о своей деятельности в пользу больных и раненых, которую никто не ценил. Встал вопрос об ответственном министерстве, и Иванов указал, что Дума удовлетворилась в свое время Треповым, но так и не смогла смириться с Протопоповым[2203]. Иванов не приписал царице каких-либо кровожадных намерений.

В отличие от великого князя Николая Михайловича, испытывавшего к ней, как нам известно, весьма «нежные» чувства: «Государыня, казалось, очень хорошо владела собой и была невозмутимо спокойна. Она уверяла генерала, что энергичными действиями он легко может восстановить порядок в Петрограде, и затем императрица наивно прибавила несколько слов удивления на ожесточение, которое проявляется против нее и супруга… Иванов был ошеломлен всем этим разговором, старался показать невозможность идти на Петроград и должен был сознаться, что он может принять только единственное решение — это вернуться в Могилев»[2204].

Очевидно, что это была позднейшая запись из третьих рук. Судя по последующим событиям, свидетельству других лиц, письмам, которые Александра Федоровна напишет супругу утром того же дня, ее мысли были обращены не столько к тому, как захватывать Петроград, сколько как высвобождать Николая из его псковской западни. «Милый старик