до обширной ровной площадки на вершине холма, где чахлые карликовые тисы боролись с можжевельниками за место в щелях между замшелыми плитами, он вспомнил историю, о которой упомянул Фамурза, – историю о ламии, что, по слухам, обитает в некрополе. Вальзайн хорошо знал, что его жизнелюбивый учитель не из тех, кто верит в подобные легенды: Фамурза хотел лишь посмеяться над похоронным настроением ученика. Но сейчас, повинуясь какому-то порыву, Вальзайн принялся играть с воображаемым образом некоего существа, неизмеримо древнего, прекрасного и губительного, которое обитало меж древних надгробий и ответило бы на призыв человека, который, сам не веря, тщетно жаждал появления этого сверхъестественного создания.

Пройдя между могильными камнями, залитыми лунным светом, он вышел к почти не тронутому разрушением величественному мавзолею, все еще высившемуся в центре кладбища. Под ним, как говорили, находились необъятные склепы, где лежали мумии членов давно вымершей царской династии, правившей городами-близнецами Умбри и Псиомом в древности. Принцесса Морфилла принадлежала к этой династии.

К изумлению его, на упавшей колонне подле мавзолея сидела женщина или, по крайней мере, существо, выглядевшее как женщина. Он не мог отчетливо ее разглядеть, ибо тень от надгробия окутывала ее тело вниз от плеч. Только лицо, подставленное свету восходящей луны, тускло белело в сумраке. Такой профиль Вальзайну доводилось видеть на античных монетах.

– Кто ты? – спросил он с любопытством, которое заставило его отбросить всякую вежливость.

– Я ламия Морфилла, – отвечала она голосом, слабо и неуловимо отозвавшимся в ночи, точно внезапно прерванный напев арфы. – Берегись меня, ибо мои поцелуи запретны для тех, кто хочет остаться в живых.

Вальзайн был поражен этим ответом, так гармонично вплетавшимся в канву его фантазий. Но рассудок упрямо твердил ему, что никакой это не дух из гробницы, а самая что ни на есть живая женщина, слышавшая легенду о Морфилле и решившая подразнить его и развлечься сама. Впрочем, какая женщина отважилась бы ночью отправиться в столь пустынное и зловещее место в одиночестве?

Вероятнее всего, она была распутницей, пришедшей на условленное свидание среди могил. Он знал, что находились гнусные развратники, которым для возбуждения чувств требовались кладбищенские декорации и обстановка.

– Наверное, ты кого-то ждешь, – предположил поэт. – Я не хотел бы помешать.

– Я жду лишь того, кому судьбою предназначено явиться ко мне. И ожидание мое длится слишком долго, ибо уже два столетия у меня не было возлюбленного. Оставайся, если хочешь, – здесь некого бояться, кроме меня.

Несмотря на все рациональные объяснения, которые придумал Вальзайн, по спине его пополз холодок ужаса, как у человека, который, хоть и без убежденности, подозревает присутствие некой сверхъестественной силы. И все-таки… Это не могло быть ничем иным, кроме игры – игры, к которой он мог присоединиться, чтобы развеять свою скуку.

– Я пришел сюда в надежде встретить тебя, – объявил он. – Мне надоели смертные женщины, мне прискучили все удовольствия, мне опротивела даже поэзия.

– Мне тоже скучно, – ответила она просто.

Луна поднялась выше, освещая давным-давно вышедшее из моды одеяние женщины. Оно плотно облегало ее грудь, талию и бедра, пышными складками ниспадая книзу. Такие одежды Вальзайн видел только на старинных рисунках. Принцесса Морфилла, умершая триста лет тому назад, вполне могла носить похожее платье.

Кем бы ни была эта женщина, она с ее круто вьющимися волосами, цвет которых в неверном свете луны он определить не мог, показалась ему удивительно прекрасной. Губы ее манили невыразимо, а под глазами залегли тени не то усталости, не то печали. Возле правого уголка губ он заметил крохотную родинку.

Свидания Вальзайна с самозваной Морфиллой продолжались каждую ночь, под луной, то растущей, точно вздымающаяся грудь великанши, то вновь убывающей. Каждый раз Морфилла ожидала его у мавзолея, в котором, по ее уверениям, жила. И каждый раз, называя себя дочерью ночи, она отпускала его, когда на востоке занимался бледный рассвет.

Поначалу настроенный скептически, молодой поэт считал, что у него просто не лишенный своеобразной прелести роман с особой, обладающей странными склонностями и фантазиями, схожими с его собственными. И тем не менее он не находил в ней ни намека на опыт, который ожидал найти: казалось, она не имеет ни малейшего представления о настоящем, но обладает сверхъестественной осведомленностью о прошлом и о легенде Морфиллы. Девушка все более и более казалась Вальзайну ночным существом, которому уютно лишь во тьме и одиночестве.

Глаза и губы ее таили в себе давно забытые и запретные секреты. В ее неопределенных уклончивых ответах он читал тайный смысл, вселявший в него страх и надежду.

– Я мечтала о жизни, – говорила она ему загадочно. – Но я мечтала и о смерти тоже. Сейчас, возможно, у меня иная мечта, и в нее вступил ты.

– И я тоже хотел бы мечтать, – отвечал Вальзайн.

Ночь за ночью отвращение и скука его постепенно убывали, сраженные очарованием призрачной обстановки, окружавшим его безмолвием мертвых, его собственным удалением и отчуждением от похотливого и суетного города. Шаг за шагом, переходя от неверия к вере и обратно, он примирился с мыслью, что она настоящая ламия. Тот неутолимый голод, который он в ней ощущал, мог быть лишь голодом ламии; красота ее была совершенством существа, более не принадлежащего к миру людей. Он принимал это все, как спящий человек принимает то, что показалось бы немыслимым везде, кроме сновидения.

Вместе с верой росла и его любовь к ней. Страсть, которую он считал давно угасшей, вновь ожила в нем, еще неистовей и неотступней.

Морфилла как будто отвечала на его чувства взаимностью. Но она ничем не выдавала легендарного нрава ламий, уклоняясь от его объятий, отказывая ему в поцелуях, о которых он молил.

– Возможно, когда-нибудь позже, – обещала она. – Но сперва ты должен узнать, кто я такая, должен полюбить меня, не питая иллюзий.

– Убей меня касанием своих губ, погуби меня, как, по слухам, ты погубила других своих возлюбленных, – умолял Вальзайн.

– Погоди. – Улыбка ее была нежна и сводила с ума. – Я не хочу, чтобы ты умер так скоро, ибо я слишком сильно тебя люблю. Разве не сладостны наши встречи среди гробниц? Разве я не исцелила твою тоску? Ты так хочешь все это прекратить?

Но на следующую же ночь он снова умолял ее, со всем возможным пылом и красноречием заклиная уступить его страсти.

Девушка дразнила его:

– А вдруг я всего лишь бестелесный призрак, бесплотный дух? Быть может, я просто тебе пригрезилась? Ты хочешь пробудиться от своих грез?

Вальзайн бросился к ней, страстно простирая руки. Она отпрянула от него со словами:

– А вдруг я обращусь в пепел