Купер медленно повернул голову в сторону гостя; его тонкие седеющие волосы разметались по подушке. Но глаза оставались пустыми.

– Вы там устроили настоящий скандал, – не сдавался Мэллори. – Именно скандал, по-другому не скажешь. Враги и так уже считают нас варварами, и, к сожалению, не без оснований. Но для правительственного чиновника вести себя как помешанный тюремный надзиратель, да еще на публике… – Мэллори покачал головой. – Возможно, среди южан найдутся те, кто одобрил бы ваше поведение, но их немного. Не стану притворяться, Купер. Вы навредили нашему делу и серьезно навредили самому себе.

Эти слова наконец вызвали какой-то отклик – веки Купера быстро дернулись, губы сжались. Мэллори был так же бледен, как лежащий в постели человек.

– Я не мог спать в этом дрянном поезде, поэтому просто сидел и пытался найти какой-нибудь вежливый способ попросить вас о немедленной отставке. Но не нашел. Так что…

– Они убили моего сына.

От этих внезапных слов Мэллори дернулся, как марионетка:

– Что, простите? Те пленные, на которых вы напали и стали избивать? Чушь!

Руки Купера, лежащие на стеганом одеяле, беспокойно шевелились, как беспомощные белые паучки, потерявшие свою паутину. Он снова моргнул и хрипло выговорил:

– Перекупщики. Они убили моего сына. Война его убила.

– Не могу отрицать, смерть вашего сына горестна и трагична. Но в такие времена, если оставить в стороне юный возраст Джуды, в этом нет ничего необычного.

Купер поднял голову; пустые глаза наполнились гневом. Мэллори мягко уложил его обратно в постель.

– Я хотел сказать, это трагедия только для вашей семьи, – сказал Мэллори, снова мягко укладывая его. – Разве вам не известны цифры потерь? Сколько других отцов потеряли своих сыновей, вы не думали об этом? По всему Югу счет идет уже на сотни тысяч. И по всему Северу тоже, если уж на то пошло. Но, оплакав своих детей, эти отцы снова встают в строй. Они не лежат в постелях и не хнычут.

После этих слов министр как будто сразу устал. Все его усилия расшевелить Купера казались тщетными. Он вынул из рукава носовой платок, отер щеки и вдруг почувствовал запах ночного горшка, стоявшего под кроватью.

– Ваша служба в военно-морском министерстве всегда была выше всяких похвал, – решил он предпринять последнюю попытку. – Вы проявляли не только изобретательность, но и храбрость – в случае с лодкой «Ханли». И если вы все еще тот человек, который, не испугавшись удушья и страха смерти, провел два с половиной часа на дне Чарльстонской бухты, вы нужны мне, Купер. Война еще не закончена. Солдаты и моряки продолжают сражаться, и я тоже. Поэтому я мог бы заменить вашу отставку письменным порицанием. Но разумеется, чтобы вернуться к работе, – он встал и с отцовской строгостью добавил: – вам придется встать с постели. В общем, даю вам на обдумывание семьдесят два часа. – Выходя из комнаты, он сознательно хлопнул дверью громче, чем это было необходимо.

Внизу его ждала Юдифь.

– Это самое трудное, что мне приходилось делать в жизни, – сказал Мэллори, снова вытирая вспотевшее лицо, – скрывать мое искреннее сочувствие и симпатию к человеку. Мне невероятно больно видеть его таким.

– Это продолжается уже давно, Стивен. Слишком много всего накопилось – усталость, горе, разочарование… Я просто не знаю, как вывести его из этого состояния. Ничего не помогает – ни ласка, ни гнев. Вот я и решила, может быть, новая встряска ему поможет. Поэтому и попросила вас поговорить с ним именно так.

– Ну, это был не совсем спектакль. От меня действительно требуют его отставки. Очень важные люди.

– В этом я не сомневаюсь.

– Наши запасы истощены, армия на грани голода. – (Юдифь хотела сказать, что и гражданское население не объедается, но сдержалась.) – У нас не осталось почти ничего, кроме чести, поэтому такое поведение, которое позволил себе Купер, простить нелегко. – Мэллори взял с табурета свою шляпу и, вертя ее в руках, добавил: – Но я сделаю все, чтобы отвести от него все нападки, если смогу вернуть его к работе.

Юдифь с благодарностью сжала его руку:

– Не хотите ли чего-нибудь перекусить? Может быть, кофе? Я сушу желуди, а потом жарю их с каплей свиного жира. Получается вполне сносный напиток.

– Спасибо, но я лучше вернусь в отель и посплю хотя бы часок.

– Не могу выразить, как я вам благодарна. – Юдифь поцеловала его в щеку; Мэллори покраснел.

– То, что я говорил ему, было жестоко – по крайней мере, для меня, – сказал он, уже идя к двери. – Одна надежда, что это все-таки поможет.

Когда он ушел, Юдифь посмотрела на лестницу и вдруг поняла, что ужасно голодна. В доме не осталось ничего, кроме фальшивых устриц, приготовленных из липкого сливочного масла, молотой зеленой кукурузы, одного драгоценного яйца и еще кое-каких ингредиентов. Но все это было менее редким, чем сами устрицы, которые теперь добывали янки, а жадные сборщики продавали напрямую заказчикам, готовым платить непомерную цену. На рынке устриц больше не было. Как, впрочем, и всего остального.

В кухне Юдифь обнаружила свою дочь – Мари-Луиза без особого усердия пыталась склеить чашку, которую она разбила, когда помогала матери мыть посуду. Клеем теперь служила рисовая мука, заваренная в кипятке. Намазывая клей на один из осколков, Мари-Луиза бросила на мать тоскливый взгляд, словно протестуя против тяжкого труда. Юдифь ответила на это бодро и твердо:

– Начало неплохое. Пожалуйста, и закончи так же, потом умойся и садись заниматься.

– Хорошо, мама.

Какое счастье, что хоть дочь не причиняет им серьезных неприятностей, думала Юдифь, идя из кухни в гостиную и чувствуя, как в висках начинает пульсировать боль. Ей вполне хватало того, что Купер день и ночь лежал в постели, не произнося ни слова.

Она написала письмо в Монт-Роял с просьбой прислать немного рисовой муки, если осталась лишняя; еще написала поздравление кузине в Черо, которая в прошлом месяце разрешилась первым ребенком. На письмо в Монт-Роял она наклеила десятицентовую розовую марку, на второе письмо – голубую за пять и еще одну старую зеленую. Как же она устала видеть лицо президента на марках любого достоинства!

Закончив с письмами, она села к пианино и склонилась над клавишами, чувствуя неизбывную печаль. В ее светлых волосах появилось несколько седых прядей. Она начала медленно наигрывать «Опустевший стул». Как и многие военные песни, появившиеся на Севере, эта тоже быстро стала популярной по обе стороны фронта. Грустные слова песни отражали настроение Юдифь, и вскоре в комнате уже звучало ее прекрасное сопрано:

Какой-то странный звук сверху заставил ее вздрогнуть, и, сбившись с нот, она в недоумении посмотрела на потолок. Показалось или…