Нет. Звук повторился – слабый, но отчетливый звук маленького колокольчика.

Полная надежды, Юдифь взбежала по лестнице, распахнула дверь душной комнаты. Она не видела его в темноте, но ясно услышала его голос:

– Юдифь, ты не могла бы раздвинуть шторы и впустить немного света?

Соленый ветер, долетавший на Традд-стрит с моря, ворвался в спальню, прогоняя спертый воздух. Позже в тот день Купер съел полчашки бульона из индейки и выпил желудевого кофе. Потом отдыхал, повернувшись к высоким окнам, теперь открытым, и глядя на старый дуб и крышу соседнего дома.

Он был так слаб, словно перенес продолжительную жестокую лихорадку.

– Но голова у меня теперь ясная, – сказал он жене. – Я больше не чувствую… как бы это лучше объяснить… не чувствую того, что прежде, до приезда Стивена. Я уже не так зол.

Юдифь села рядом с кроватью и ласково прижала голову мужа к своей груди, левой рукой обнимая его за плечи.

– Когда ты набросился на того пленного, в тебе что-то лопнуло, как нарыв. Ты так долго презирал рабство и то, куда оно ведет Юг, но когда три года назад ты принял свое назначение, то отдался работе со всей той страстью, которая раньше была направлена в другую сторону. Само по себе это похвально, но, думаю, такое противоречие и породило те ужасные силы, что разрывали тебя изнутри. Смерть Джуды только еще больше все усугубила. Вдобавок твоя изнурительная работа в министерстве, когда ты днями и ночами пытался сделать так много при таких скудных возможностях. – Она крепко обняла мужа. – В общем, какими бы ни были причины, я благодарю Бога за то, что тебе лучше. Будь я католичкой, я бы предложила канонизировать Стивена.

– Надеюсь, теперь я в здравом рассудке. И мне ужасно стыдно. Как тот сержант, на которого я напал?

– Сотрясение мозга. Но он поправится.

Последовал вздох облегчения.

– Ты права – во мне действительно идет внутренняя борьба. До сих пор. Я знаю, что война проиграна, но, наверное, мне все же следует вернуться на службу, если я нужен в министерстве. Кстати, где Стивен?

– Отсыпается в Миллс-Хаусе. Что до службы… я бы на твоем месте какое-то время подумала. Мое отношение к войне не изменилось. Когда пал Самтер, ты чувствовал то же, что и я. – (Он отвел взгляд и снова посмотрел на крышу соседнего дома.) – Эта война – ошибка, Купер! Не только потому, что любая война – ошибка, но еще и потому, что она ведется во имя безнравственных целей… Нет, прошу, дай мне договорить. Все эти доводы и оправдания я знаю наизусть. И ты тоже. Дело не в пошлинах, не в правах штатов и не в надменности северян – не они принесли все эти страдания. Во всем виноваты мы, южане, кто-то напрямую, кто-то – своим молчаливым соучастием. Это мы отбирали свободу у других людей, мы делали состояние на этом воровстве, даже провозглашали с высоких трибун, что сам Господь одобряет рабство.

Купер взял ее руку и произнес тоном растерянного ребенка:

– Я понимаю, что ты права. Но не знаю, что делать дальше.

– Пережить войну. Работай на Стивена, если чувствуешь, что должен. Что бы ты ни решил, будет хорошо. Ты теперь мыслишь ясно. Но пообещай себе – и пообещай мне, что, когда Юг падет, ты с такой же страстью будешь работать во благо мира. Ты ведь знаешь, что будет, когда все закончится, – враждебность с обеих сторон никуда не денется, но проигравшие будут ощущать ее гораздо сильнее. Ты это знаешь, потому что уже прошел через это. Ты знаешь, что делает с человеком ненависть.

– Она питает сама себя. Разрастается. Порождает еще больше ненависти и больше боли, а они рождают новые страдания…

Охваченная чувствами, Юдифь не стала сдерживать слез.

– О Купер, как же я тебя люблю! Тот человек, за которого я выходила замуж, исчез на какое-то время… но теперь мне кажется… я снова его нашла.

Купер обнял жену, а слезы облегчения и радости все текли из ее глаз.

Вскоре Юдифь спросила, захочет ли он поговорить с Мэллори, когда тот вернется. Купер ответил, что, пожалуй, захочет и непременно спустится к ужину, вот только немного приведет себя в порядок. Юдифь радостно захлопала в ладоши и побежала искать дочь.

Чувствуя себя бодрым и свободным от боли, а главное – спокойным, Купер снова посмотрел в окно. Над соседней крышей синел кусочек чистого сияющего неба – неба его любимой Каролины. А он и забыл, что такие простые ощущения способны окрылить человека.

И много других важных вещей он тоже забыл. В том числе собственную природу.

Юдифь была права: смерть сына действительно надломила его. Это горе останется с ним навсегда, так же как ненависть к Эштон и непозволительное желание увидеть, как она будет наказана за свою жадность. Но все эти чувства так долго нарастали в нем, что просто вырвались наружу в тот ужасный день на Митинг-стрит, когда он осыпал ударами несчастного янки.

После этого ему хотелось только умереть – или хотя бы спать и спать без конца. Возможно ли, что такое эмоциональное опустошение было на самом деле началом исцеления? Купер вспомнил слова своего любимого Эдмунда Бёрка, которые он написал после смерти своего сына: «Шторм пронесся надо мной, и я лежал, как старый дуб, вырванный из земли недавним ураганом».

Ослабевший, но не уничтоженный. Возрождающийся. Таким он чувствовал себя сейчас. Он был уже не тем человеком, который набросился на пленного солдата. Он снова мог трезво оценивать свои поступки в прошлом, даже если не испытывал за них гордости.

На какое-то время он впал в безоговорочный патриотизм и без вопросов принял все южное. До падения Самтера он точно знал, что хорошо и достойно уважения на его родине. Он любил это и отрицал остальное. Но потом он вдруг преисполнился страстного желания принимать все и сражаться за это. Включая и то, для чего были построены побеленные лачуги в миле от их усадьбы в Монт-Роял. Такая позиция была неправильной раньше, и сейчас ничего не изменилось. Это он решил для себя в первую очередь.

Потом он еще раз обдумал свое отношение к самой войне и понял, что буря миновала его и он снова чувствует то же, что и роковой весной шестьдесят первого. Эта война была позорной, потому что ее нельзя было выиграть. Она была отвратительной, потому что заставляла американцев убивать друг друга. Он чувствовал жгучий стыд за то, что какое-то время был заодно с теми, кто толкнул страну в эту бойню. За то, что стал таким же, как Джеймс Хантун и Вирджилия Хазард. Таким же, как те, кто не мог или не хотел найти способ предотвратить истребление людей.

Ну хорошо, война – это зло. Но что делать ему?

Об этом он тоже как следует подумал. Он больше не даст втянуть себя ни в какую войну, кроме той, о которой говорила Юдифь, – неизбежной войне против политических варваров, чьи имена он хорошо знал. Уэйд. Дэвис. Батлер. Стивенс. Югу понадобятся люди, чтобы противостоять их натиску. Это будет яростная битва, полная неожиданных опасностей. У Бёрка, как всегда, нашлись подходящие к случаю слова: «Жизнь в значительной мере всегда нова, и едва ли мы можем воспользоваться мудростью предков как ориентиром».