Шарлотта опять почувствовала себя виноватой. Нельзя позволять собственным несчастьям бросать тень на весь окружающий мир.

— Да, это правда, мисс Пеннингтон. У нас есть один курс… — Она хотела было рассказать о мистере Старлинге, но в последний момент решила не заострять на нем внимание, потому что очень скоро мама с папой получат официальное уведомление о результатах ее учебы за первый семестр и, увидев название курса и имя преподавателя, которыми она так восхищалась, обнаружат весьма невысокую оценку именно по этому предмету. Мисс Пеннингтон тоже наверняка заметит эту «неувязочку». «Один курс» так и повис в воздухе.

— Что же это за курс? — Мисс Пеннингтон по-прежнему смотрела на Шарлотту умоляющими глазами.

— Нейрофизиология, — ответила та. Опять неловкая пауза… ну как же трудно… мучительно… вести этот разговор. — Я даже не представляла, что это может быть так интересно. — При этом Шарлотта понимала, что по ее лицу в этот момент ни за что не скажешь, будто ей вообще может быть интересно что бы то ни было. Последовала очередная неловкая пауза. — Наш преподаватель, мистер Старлинг, на первом же занятии рассказал, что за тысячу лет сменилось всего сорок поколений людей. Он всегда так — начнет что-нибудь рассказывать, и ты обо всем забываешь. Очень интересно.

— Старлинг… — сказала миссис Томс. — Это он получил Нобелевскую премию?

— Не знаю, — сказала Шарлотта.

— Извините, что перебиваю, — миссис Томс решила все же подключиться к разговору, — но ты сказала «сорок поколений»?

— Это он так говорит. Мистер Старлинг. — Шарлотта полагала, что сия не слишком вежливая фраза поможет закрыть разговор и на эту тему. Ей в ее состоянии только и не хватало сейчас устраивать дискуссии обо всяких там «поколениях» и на прочие академические темы. Каждое слово девушке давалось с неимоверным трудом, ощущение было такое, что она перекладывает и составляет один к другому тяжеленные бетонные блоки.

Молчание. Десять, пятнадцать секунд — пауза казалась вечностью.

Миссис Томс опять попыталась заполнить образовавшийся в разговоре вакуум.

— Нет, но мне действительно интересно. Что он имел в виду и в связи с чем так сказал?

— Да я уже не помню, — убитым, замогильным голосом ответила статуя Долготерпения, улыбаясь аллегорической фигуре Скорби.

Опять тишина и молчание; на этот раз молчание уже казалось затишьем перед бурей. Но тут вмешалось чувство вины и заставило Шарлотту посмотреть на ситуацию с другой точки зрения. Нельзя так поступать с близкими людьми. Они ждут, что ты им что-то расскажешь, а ты сидишь и отмалчиваешься.

— Я, конечно, могу ошибаться, но мне кажется, мистер Старлинг имел в виду, что тысяча лет — не такой уж большой срок, а ведь за это время представление человека о самом себе — во всяком случае, в западной цивилизации — изменилось коренным образом.

Не только мисс Пеннингтон, но и мама внимательно, словно церковную проповедь, слушали ее откровения. И Шарлотту вдруг осенило: да ведь в первый раз за весь вечер они получили то, ради чего собрались, — хоть что-то о Великом Дьюпонте, и притом что-то стоящее. У Шарлотты замерло сердце, она замолчала, но уже не так, как раньше: все ее чувства обострились, девушка внимательно всматривалась в лица сидевших за столом и прислушивалась ко всем доносившимся до нее звукам: вот потрескивает уголь в печи… вот папа чавкает, потому что, как всегда, не закрывает рот, когда ест… вот Бадди негромко, чтобы мама не услышала, увещевает Сэма, которому надоело сидеть на кухне и подслушивать взрослые разговоры… вот машина едет по шоссе мимо дома 1709, «шлеп, шлеп, шлеп» — такой странный звук, видимо, из-за того, что одно колесо спущено, поэтому она и тащится так медленно… а вот и узнаваемый шорох над головой — пласт снега сползает по крыше…

А миссис Томс, оказывается, опять говорит: на этот раз о взаимопроникновении культур и диверсификации в колледжах. О них сейчас много пишут. Вот даже термин появился специальный — «мультикультурализм». А как эти тенденции проявляются в повседневной жизни Дьюпонта?

— Да не знаю, — сказала Шарлотта. — Я только слышала об этом на лекциях и в разных докладах.

Тут опять встряла Лори:

— А вот у нас в университете штата наоборот — вместо «диверсификация» говорят «дисперсность». Ну, это, понимаете, когда все вроде бы рядом, но не перемешиваются: у всех свои клубы, свои знаки отличия, своя манера одеваться, даже в столовой и то все рассаживаются по своим секциям — здесь афроамериканцы… там азиаты — только корейцы отдельно сидят, потому что им с японцами никак не ужиться, поэтому если японцы там, то корейцы тут… Все разбрелись по своим группкам, и каждый говорит, что никому из чужих верить нельзя. Каждый считает, что все остальные хотят его поиметь и… упс! — Лори сделала испуганное лицо и прикрыла губы кончиками пальцев. — Прошу прощения! — Закатив глаза, она улыбнулась. — То есть смысл заключается в том, что каждая группа вроде бы как с предубеждением относится к другой. Что бы они ни говорили, на самом деле они хотят только одного: использовать тебя, чем-то поживиться за твой счет или даже совершенно бескорыстно подстроить тебе какую-нибудь гадость. Никаких дел с чужими иметь нельзя — в общем, все против всех, за исключением, конечно, белых, потому что если ты белый, значит, с каким бы предубеждением они к тебе ни относились, какие бы гадости тебе или о тебе ни говорили, все равно ты уже заранее не прав, потому что ты расист и все такое. Может, ты и сам этого не знаешь — тогда нужно тебя просветить и напомнить, что вы, белые, должны нам до скончания века за… за все. В общем, все кучкуются маленькими группками и прячутся от чужих, как черепахи в панцирь, все друг друга в чем-то подозревают и стараются как можно меньше общаться с чужаками. У вас в Дьюпонте тоже так?

Лори вопросительно смотрела на Шарлотту. Они все вопросительно на нее смотрели. Шарлотта, не разжимая зубов, глубоко вдохнула, посмотрела куда-то вдаль, в какую-то воображаемую точку в пространстве и, словно обдумав наконец ответ, стала медленно опускать голову, вроде бы собираясь утвердительно кивнуть. Согласна она была не столько с изложенной Лори теорией «дисперсности», сколько с тем, как именно та преподнесла ее слушателям. Смотреть на подругу, слушать ее было одно удовольствие. Наблюдательность, цепкий ум, чувство юмора сделали ее короткий рассказ о комедии современной студенческой жизни действительно занимательным и увлекательным. Лори, только начинавшая познавать жизнь в большом мире, жаждала поделиться тем, что уже успела узнать, со всеми окружающими, тем более с теми, кто так ждал любых новостей оттуда, из большого мира, из-за хребта Голубых гор. В общем, Лори удалось продемонстрировать все те качества, которые все надеялись увидеть в Шарлотте Симмонс. Ввиду того что главная исполнительница превратилась в жалкое, забитое, молчаливое ничтожество, на ее роль была приглашена артистка второго плана. Что ж, дебют удался, второй состав сыграл более чем успешно.

Шарлотта не завидовала Лори. Какое там: с самого начала она рассчитывала на подругу, надеялась, что Лори перетянет на себя общее внимание, позволив ей самой оставаться в тени. Все эти разговоры… как же бывает тяжело говорить… когда говорить не хочется. А Лори молодец: видно, что она по-прежнему хочет жить полной жизнью и познавать огромный мир, и уж она-то точно не виновата, что рядом с нею Шарлотта ощущает себя полным ничтожеством. Все, все не так. Даже то, что она сидит во главе стола, — это ошибка, ужасное недоразумение. Хотя мама, папа, мисс Пеннингтон, мистер Томс и Лори желают ей только добра, но каждый заданный ими вопрос об ее университетском «опыте» звучит как издевательство. В конце концов, сколько можно! Шарлотта ощутила в себе что-то вроде азарта. «А не покончить ли со всем этим раз и навсегда? Давай, покажи им всем, что осталось от мира Шарлотты Симмонс, как испортила, как изничтожила ты себя за каких-то четыре месяца!»