Едва стихли аплодисменты шеф-повару, приготовившему столь шикарный ужин, как миссис Томс обернулась к Шарлотте и спросила:

— Что скажешь, Шарлотта: как вас там в Дьюпонте кормят — так же, как здесь?

— Ну… это… — Шарлотта пыталась подобрать нужные слова, le mot juste, как говорят французы, но ничего подходящего на ум не шло. Вступать в разговор, вылезать, как улитке из, казалось бы, уже построенной вокруг себя защитной раковины, оказалось болезненнее, чем она предполагала. Больше всего девушке хотелось подобрать такие слова, которые сразу закрыли бы эту тему и не предполагали дальнейшего обмена репликами. — Это… это даже сравнивать нечего. Что же может сравниться с маминой готовкой! — На всякий случай, чтобы придать своим словам необходимую непринужденность, она заставила себя улыбнуться. Впрочем, уверенности в том, что улыбка получилась действительно легкой и искренней, у нее не было.

Но оказалось, что сбить миссис Томс с выбранного курса не так-то просто.

— Ну, это-то понятно. С домашней едой ничто не сравнится — особенно с такой едой. Мне просто интересно, как сейчас кормят в университетах. Вот у вас в Дьюпонте вкусно готовят?

— Неплохо.

Пауза. Такой ответ — даже не ответ, а отговорка — стал причиной того, что за столом воцарилось неловкое молчание.

— Просто неплохо — и все? — не унималась миссис Томс.

Шарлотта задумалась, как же ей будет тяжело пережить этот вечер… если любое упоминание о чем бы то ни было, связанном с Дьюпонтом, причиняет такую боль. Собравшись с духом, она выдавила:

— Более или менее.

— В каком смысле — более или менее? — переспросила миссис Томс.

Пауза. Шарлотта понимала, что напряженная атмосфера за столом возникла именно благодаря ее поведению. Нужно было срочно что-то делать… заставить себя сделать хоть что-нибудь. Нужно сказать… ну, хотя бы:

— Обычно я ем в Аббатстве — так называется студенческая столовая.

Девушка поймала себя на том, что не хочет даже произносить названия дьюпонтских зданий и корпусов. Все сидящие за столом смотрели на нее, словно спрашивая: «Ну, и?»

Вот мучение-то, когда из тебя просто вытягивают слова клещами.

— В основном все одно и то же, ничего особенного.

Публике этого было явно недостаточно. Шарлотта решила пойти на рискованный, но, быть может, спасительный шаг:

— А ты, Лори?

— Что — я? — переспросила подруга.

— Ну, не знаю… Я имею в виду: ты тоже в одной и той же столовой питаешься или как?

Лори чуть подозрительно и вместе с тем иронично посмотрела на нее, будто спрашивая: «Ты что, специально меня сбить с толку хочешь — или как?» Лицо Шарлотты оставалось неподвижно-бесстрастным, и после неловкой паузы Лори сказала:

— У нас в общежитии есть свой кафетерий, а вообще-то в кампусе полно ресторанов и кафе.

— Наверное, в Дьюпонте тоже полно ресторанов и прочих заведений? — предположила миссис Томе, глядя на Шарлотту.

— Да, конечно, — сказала Шарлотта… как же трудно говорить, когда говорить не хочется, — но они не включены в программу питания стипендиатов, даже самый большой фаст-фуд, который находится в центре кампуса. В общем, я всегда ем в одной и той же столовой. — «Ну пожалуйста! Не хочу я, понимаете, не хочу говорить про Дьюпонт».

Миссис Томс взглянула через стол на Лори, маму и мистера Томса. Наконец с заговорщицким видом она сказала:

— А у меня имеются сведения, что наша Шарлотта все-таки кое-куда выбирается. У сестры моей невестки есть дочь, а у той подруга учится в Дьюпонте, на старшем курсе, и она у них там президент одной из женских студенческих ассоциаций… И она знает Шарлотту. Она знает о Шарлотте гораздо больше, чем Шарлотта о ней. Так что нельзя сказать, будто Шарлотта там прозябает в безвестности, хотя она еще только на первом курсе.

Шарлотта увидела, как мама расплылась в улыбке: ну конечно, она-то подумала, что ее гениальную девочку в университете знают, а раз знают, то и уважают — другого она и предположить не могла. Да уж, знают — это точно. Шарлотта пыталась разобраться, не относится ли улыбка миссис Томс к саркастическим ухмылкам третьего уровня, так популярным среди дьюпонтских снобов. Что же это творится? Неужели… неужели это сама ее Смерть заговорила с улыбкой на устах? Ведь сейчас эта женщина все всем расскажет… наверное, она испытывает какое-то извращенное удовольствие, когда видит, что человек корчится и дергается, будто нанизанное на булавку насекомое!

Запаниковав, девушка заговорила, пожалуй, чересчур эмоционально:

— Да откуда? Откуда она меня знает? Мы с ней даже не знакомы. Я слышала про нее — она президент ассоциации и все такое, но я ее не знаю. Если б она сейчас вошла в дверь — я и то не догадалась бы, что это она. Я просто ума не приложу, откуда она может знать мое имя! У меня нет ничего общего ни с ней, ни с ее подругами, ни вообще с теми людьми, которые вокруг нее…

Шарлотта запнулась и замолчала. С какими загадочными улыбками они все на нее смотрят. Точно, теперь решат, что ей есть что скрывать, а иначе с какой стати она бы стала так яростно доказывать, будто не знает кого-то из старшекурсниц? Надо дать понять, что все это ее мало волнует.

— Она, наверное, просто перепутала меня с кем-то.

Не сработало. Впрочем, этого следовало ожидать. Миссис Томс с усмешкой спросила:

— А разве в Дьюпонте на первом курсе учится еще кто-нибудь из Спарты, Северная Каролина?

Шарлотта просто онемела… и запаниковала еще больше. С какой стати Люси Пейдж упоминать Спарту в разговоре с кем бы то ни было? Все ясно: значит, ей всё рассказали, а она и рада вместе с другими посмеяться над наивной деревенской дурочкой, которая пытается отшивать людей с помощью присказки: «О Спарте — вы о ней никогда не слышали и никто не слышал». Но вот зачем миссис Томс завела этот разговор? Да ясно зачем: она наверняка знает все от начала до конца и явилась сюда, чтобы помучить Шарлотту — прямо на глазах у родителей.

Девушка смотрела на миссис Томс со страхом, как забитая собака. «Наверное, я должна ненавидеть ее, — думала она, — ненавидеть эту женщину, которая пришла к нам в гости только ради того, чтобы испытать чувство извращенного удовольствия, унижая меня на глазах родителей и младших братьев, наверняка сейчас подслушивающих взрослые разговоры, сидя в кухне». Но у Шарлотты Симмонс больше не было права ни на ненависть, ни на презрение, ни на неприязнь. Она пала так низко, что не смела теперь судить, а тем более осуждать кого-либо, что бы тот ни сделал.

Неловкое молчание за столом снова затянулось, и Шарлотта опять поняла, что ситуация лишь усугубляется с каждой секундой. Всякий раз, не отвечая на очередной вопрос, она подтверждала уже давно закравшееся в души всех присутствующих подозрение: что-то с нею не так, что-то она замалчивает.