Ронни неохотно, не зная, чего ждать от неожиданных гостей, поднес Шону горящую спичку. Шон уселся в кресло и положил ноги на стол, аккуратно скрестив их в районе лодыжек.

– Ну? Так сколько я тебе должен? – спросил он.

Этот вопрос только усилил подозрительность Ронни, и он испуганно посмотрел на саквояж в руке Майкла:

– Ты имеешь в виду всего? С процентами?

– Да, с процентами, – подтвердил Шон.

– Ну… точно сказать не могу, надо подсчитать.

– Примерно, выдай мне круглую цифру.

– Ну… если навскидку… сам понимаешь… это будет где-то… ну, не знаю… скажем…

Ронни замолчал. «Кажется, этот саквояж у него чертовски тяжелый, – подумал он. – Вон как туго набит…» Мышцы Майкла действительно напряглись под его тяжестью.

– Скажем, двадцать две тысячи восемьсот шестнадцать фунтов и пятнадцать шиллингов.

Назвав точную цифру, Ронни благоговейно замолчал – так, наверное, умолкает какой-нибудь дикарь, произнеся имя своего божества.

Шон опустил ноги со стола и, наклонившись, смел на пол все лежащие на нем бумаги:

– Прекрасно. Ну-ка, Майкл, расплатись с ним сполна.

Майкл торжественно водрузил саквояж на очищенное место. Но Шон подмигнул ему, и серьезный вид юноши как ветром сдуло. Он сразу заулыбался.

Даже не пытаясь скрыть крайнего возбуждения, Ронни сунул обе руки в раскрытый саквояж и вытащил из него два брезентовых мешка. Распустил тесемку одного из них и высыпал на стол золотые монеты.

– Откуда у тебя это? – выпучив глаза, сердито спросил Ронни.

– От верблюда.

– Но здесь целое состояние, – запротестовал Ронни и снова заглянул в саквояж.

– Да уж, порядочно будет, что скрывать.

– Но… но…

Ронни, как курица в земле в поисках червяка, рылся пальцами в куче золотых монет, словно хотел таким образом узнать тайну их появления. Но Шон не зря провел неделю в Йоханнесбурге и еще два дня в Питермарицбурге; там он посетил каждый банк, обменивая небольшие партии монет с Крюгером на викторианские и португальские монеты, а также монеты других государств. Он еще минуту с довольной и презрительной улыбкой наблюдал за безуспешными попытками Ронни Пая. Наконец извинился.

– Ладно, нам пора домой, – сказал он и, положив руку на плечо Майклу, направился к двери. – Будь добр, остаток положи на мой счет, – бросил он, не оглядываясь.

Возражать не имело смысла, и слова замерли на губах Ронни, так и не прозвучав; отчаяние в его лице смешалось с разочарованием и досадой. Он смотрел в окно, глядя, как владелец фермы Лайон-Коп уселся в двуколку, покрепче натянул на голову шляпу, учтиво помахал хлыстом на прощание и спокойно ускользнул из его лап.

Все лето среди холмов Лайон-Коп стучали топоры и не смолкало пение сотен зулусов. Как только дерево, шумя ветвями, валилось наземь, к нему подходил человек с мачете в руке и начинал снимать с него толстую кору, полосы которой потом связывал в пучок. И каждый поезд, покидающий Питермарицбург, тащил за собой вагон, набитый этой корой, отправляя его на завод по производству экстракта.

Каждый день, проведенный вместе, скреплял узы, связавшие Шона и Майкла. Между ними даже выработался особый язык, примечательный своей краткостью и экономией слов. Как-то естественно получилось, без долгих обсуждений, что каждый из них взял на себя ответственность за отдельные сферы деятельности на ферме. Майкл стал отвечать за содержание и эксплуатацию оборудования, за погрузку и отправку сырья, работу с документацией и заказы материалов и оборудования. Сначала Шон, стараясь делать это незаметно, проверял его работу, но, убедившись, что у него все идет как по маслу, успокоился. Расставались они только в конце каждой недели: Шон отправлялся в Питермарицбург по вполне понятным причинам, а Майкл из чувства долга ехал в Теунис-Крааль. Домой он приезжать не любил, терпеть не мог бесконечные упреки Анны, обвинения в предательстве, ее истерические припадки, сопровождаемые потоками слез. Но еще хуже он переносил вечный молчаливый укор на лице Гарри. А в понедельник рано утром с чувством выпущенного на свободу преступника он отправлялся обратно в Лайон-Коп, где его приветствовал Шон.

– Как там у нас дела с этими топорищами, черт бы их побрал, а, Майк?

И только по вечерам, сидя на веранде, они могли спокойно побеседовать. Говорили о деньгах и о войне, о политике и женщинах, об акации, конечно, причем говорили на равных, не обходя острых углов, как люди, которые трудятся вместе для достижения общей цели.

Дирк тихо сидел где-нибудь в уголочке и слушал. Ему было пятнадцать лет, и он обладал такой способностью ненавидеть, которая несвойственна юношам его возраста; и всю эту ненависть он обратил на Майкла. Шон относился к Дирку, разумеется, как и прежде. В школу мальчишка продолжал ходить, но все так же нерегулярно, предпочитал таскаться за Шоном по плантациям и в полной мере получал свою долю грубоватой любви и ласки, как, впрочем, и строгих наказаний. Тем не менее ему казалось, что отношения отца с Майклом несут страшную угрозу его благополучию. Из-за возраста и недостатка знаний и опыта принимать участия в вечерних дискуссиях на веранде он не мог. В разговор вступал редко, его замечания встречались со снисходительным вниманием, и разговор продолжался так, будто он ничего и не говорил. И Дирк снова затихал, с жуткими подробностями рисуя перед собой картины, как он будет убивать Майкла. На ферме Лайон-Коп тем летом странным образом стали пропадать вещи, впрочем пропажи были незначительные; кроме того, начались случаи странного, не поддающегося объяснению вандализма, причем все это касалось одного только Майкла. Например, куда-то исчезли его лучшие сапоги для верховой езды, а единственная парадная рубашка, когда он захотел надеть ее на танцы, которые ежемесячно устраивались в школе, оказалась порванной на спине; его охотничья сука родила четырех щенков, но прожили они всего неделю: Майкл нашел их мертвыми в амбаре с соломой.

Ада со своими юными дамами начала готовиться к Рождеству 1904 года уже в середине декабря. Двадцатого числа из Питермарицбурга к ней в гости приехали Руфь и Сторма, и Шон стал гораздо реже бывать на ферме; из-за его частого отсутствия работа тяжелым грузом легла на плечи Майкла. А в домике на Проти-стрит царила атмосфера некоей тайны. Шону строго-настрого запретили участвовать в долгих посиделках в покоях Ады, куда они с Руфью удалялись, чтобы в который раз обсудить покрой и детали свадебного платья, – но обсуждали они втайне от всех не только это. Было еще кое-что, отчего юные дамы Ады постоянно пребывали в состоянии возбуждения и время от времени их охватывали приступы сдавленного смеха. Из обрывков случайно подслушанных разговоров Шон понял, что это как-то связано с подарком, который готовит для него Руфь. Впрочем, Шону и без того было о чем беспокоиться, главным образом о своем положении в развернувшейся яростной борьбе за благосклонность Стормы Фридман. Это касалось, в частности, и огромных трат на сладости и прочие лакомства, которые доставлялись Сторме втайне от Руфи. Шетландского пони оставили в Питермарицбурге, и отсутствие лошадки Шону пришлось компенсировать, жертвуя собственным достоинством, о чем недвусмысленно говорили зеленые пятна травы на коленках его штанов. За это он вознаграждался тем, что каждый день Сторма приглашала его на чай со своими куклами.