можно было бы обжаловать решения нижестоящих судов или правительства. Однако некоторые решения Верховного суда привели к поляризации мнений и способствовали обострению политических конфликтов. Прямым результатом решения по делу Дреда Скотта в 1857 году, в котором было признано, что чернокожие никогда не смогут стать гражданами США, стало избрание на пост президента антирабовладельческого кандидата Авраама Линкольна и, как следствие, начало Гражданской войны. Тот факт, что даже решения Верховного суда не могут быть приняты без критики во имя абстрактных принципов управления, стал частью политической культуры Соединенных Штатов.

Новый политико-правовой статус гражданина стал результатом американской революции 1770-х годов: бывшие подданные британской короны должны были стать гражданами американской республики. К 1900 году представления о гражданстве получили широкое распространение и в Европе. В этом отношении ситуация того времени отличалась от рудиментарного правового государства поздней абсолютистской Пруссии или Австрии. Множественность прав уступила место идее равенства перед законом - статусу, который предполагал коммуникативную компактность и гомогенизирующие тенденции национального государства. Гражданство стало одним из западных изобретений, которое оказалось универсальным в своей культурной нейтральности. Так, в эпоху реформ Мэйдзи после 1868 года все японцы (мужского пола) были равноправными гражданами, на которых распространялось единое национальное законодательство. Некоторые права гарантировались государством: свободный выбор профессии, право на отчуждение собственности, свобода перемещения из деревни в город. В остальном Япония 1890 года не отставала от европейских моделей правового государства.

С политической демократизацией тесно связано возникновение публичной сферы общительности, устной и письменной коммуникации, находящейся в третьем пространстве между домашним уединением и церемониалом организованных государственных функций. Продолжающиеся дискуссии о "публичной сфере", которые до сих пор часто ведутся в диалоге с работой Юргена Хабермаса, впервые опубликованной на немецком языке в 1962 г., не могут нас здесь волновать: они тяготеют к забвению, поскольку рассматривают публичную сферу как элемент еще более широко понимаемого "гражданского общества", считая ее предпосылкой, а не результатом демократических форм политики. Даже в авторитарном государстве, если говорить кратко о распространенной модели, публичные пространства могут возникать в результате автономного развития общества. Там, где они не просто служат ареной для воплощения эстетических представлений о политическом, они, как правило, берут на себя определенные функции государства и способствуют выражению антиправительственной критики. В книге Хабермаса излагается общая модель, слабо привязанная к времени и пространству. Для него XVIII век в Западной Европе был одновременно и периодом становления, и золотым веком "буржуазной" публичной сферы. В XIX веке ее ключевой принцип - публичная критика - постепенно ослабел. Публичная сфера утрачивала характерное для нее промежуточное положение по мере того, как ее исходная точка - сфера частной жизни - утяжелялась манипулятивной силой средств массовой информации. К концу этого процесса рассуждающий гражданин превратился в умиротворенного культурного потребителя. Вторая, пессимистическая часть аргументации Хабермаса редко рассматривалась историками, тем более что новый интерес к коммуникативной истории заставил их искать признаки подъема публичной сферы. Их находки, столь необычайно богатые деталями, вряд ли можно свести к общему знаменателю. Но, как представляется, очевидны следующие моменты.

Первое. Существует прямая зависимость между медиатехнологиями и интенсивностью коммуникации. Там, где есть технические и экономические условия для культуры печатного слова, формирование публичной сферы не за горами. Так, мы тщетно ищем такую сферу в мусульманском мире до распространения книгопечатания в XIX веке. Но развитие технологий не всегда было самостоятельной движущей силой, иногда они могли быть теоретически доступны, но не сопровождаться спросом на печатную продукцию.

Второе. В революционный период общественная коммуникация и ее подрывное содержание растут семимильными шагами. Можно спорить о том, рождает ли коммуникация революцию или наоборот; безопаснее придерживаться представления об их одновременности и взаимодействии. На всем атлантическом пространстве революционная эпоха около 1800 г. характеризовалась резким ростом как книжной коммуникации, так и критической радикализации. То же самое наблюдалось и во время евразийского революционного всплеска после 1900 г.

Третье. Там, где в XIX веке за пределами Европы открывались общественные пространства, они не всегда отражали прямолинейные попытки подражания Западу. В рамках государственных бюрократий (например, китайской или вьетнамской), в церквях, монастырях и общинах духовенства или в феодальных структурах, как в Японии до 1868 г., где представители конкретных региональных интересов конкурировали друг с другом, долгое время также существовал институционализированный диалог по вопросам, представляющим общий интерес. Европейское господство подавило некоторые из этих коммуникативных структур, другие ушли в недоступное колониальным хозяевам подрывное подполье, третьи - например, в среде бенгальской интеллигенции - получили новую жизнь и стали фактором колониальной политики. Относительно либеральные колониальные режимы, такие как британский в Малайе, могли вызвать оживленную дискуссию среди коренного населения, в которой находили свое выражение самые разные политические взгляды, в том числе и резко противоположные колониальным.

Четвертое. Публичные сферы могли создаваться в самых разных пространствах. Микросферы, в которых слухи и молва зачастую были важнее письменного слова, возникали рядом друг с другом и в определенной степени пересекались, иногда находя интеграцию на более широком уровне. Общественные сферы науки и религии легко пересекали политические границы: латинская культура средневекового христианства и экуменизм классической китайской культуры (которая, по крайней мере, до XVIII в. охватывала Корею, Вьетнам и Японию) - два ярких примера. В Англии и Франции второй половины XVIII века существовала национальная публичная сфера: все, что имело политическое или интеллектуальное значение, разыгрывалось на больших сценах Лондона и Парижа. Однако это было скорее исключением, чем правилом. Там, где один мегаполис был менее доминирующим или где в нем были сосредоточены средства государственного подавления, публичная сфера возникала, как правило, за пределами королевского двора и правительства: в российских, китайских или османских провинциальных столицах или в новообразованных штатах децентрализованных США (где только позднее Нью-Йорк стал общепризнанной культурной точкой притяжения). Часто это было большим шагом вперед, когда коммуникативная сфера впервые возникала за пределами местных границ, позволяя решать вопросы власти, статуса и общие проблемы на основе, преодолевающей политическую сегментацию. В индуистских кастовых системах Индии и других особо инегалитарных обществах никто не задумывался о том, чтобы европейский идеал общения равных. Однако институты европейского типа придали новый смысл статусным различиям между индивидами и группами и постепенно ввели новые правила конкуренции. Слово "общественный" в Индии XIX века было на слуху у всех. В начале века англоязычная элита (сначала в Бенгалии) создала множество ассоциаций, защищавших ее собственные интересы и письменно критиковавших колониальное государство. Колониальный режим, отнюдь не всесильный, порой оказывался беспомощным перед лицом гражданских волнений и правовых проблем. Зал суда стал новой ареной борьбы за статус, а зрелищные судебные процессы вызывали большой интерес у публики.

Пятое. На