…А теперь, симпатичный собеседник, я приобщу вас к подлинной Вселенной, малой частью которой является Вселенная видимая! Впрочем, если вы помните теорию этого… ну, лысый такой, остроносый, гениальный, имя забыл – ну, релятивистская теория вакуума, по которой пустота суть «запрещенная зона» шириной в 2mс2, а энергия вещества и антивещества есть избыток над ней… не вспомнили?

– Мм… Полик? – неуверенно предположил я.

– Да, вот именно: Поль Адриен Морис Дирак. Он англичанин, а англичане… о, они на все имеют тонкие виды! Так вот, если сочетать его теорию с моей, нетрудно убедиться, что сдвинутых по фазе миров должно быть куда больше, нежели синхронных с нашим. Получается вот что… – Незнакомец снова наклонился и вычертил на песке ногтем чертежик. Он был похож и не похож на знаменитый рисунок Дирака (которой я помнил): горизонтальные линии, между ними заштрихована «запрещенная зона» шириной 2mс2 – вакуум, а по обе стороны, вверху и внизу, чутошные полоски, участики вещества и антивещества.

На рисунке незнакомца эти линии были пунктирны, то есть не главные; а главными – как сказал бы он сам «самое-то черт побери!» – были синусоиды основных колебаний материи. И только те малые участочки синусоид, что выходили за пунктиры, вне зоны Дирака давали островки вещества и антивещества. И конечно, главной была сама картина колебаний: раз есть они, есть и сдвиги фаз, частот, амплитуд – биения, «то есть, то нет», и так далее.

– Вот только в этих выступах, в эти малые доли периода, – показал незнакомец, – мы овеществляемся, существуем, взаимодействуем с другими синхронными телами. Можем и с антисинхронными, с антивеществом, которое строго в противофазе. Но в просветах между тем и другим, видите, сколько всего может вместиться? Просто черт побери, сколько там всего сдвинутого по фазе на чуть-чуть и поболе… вот вам и разгадка, почему мало вещества и много пустоты. Не мало его, просто оно распределено по всем фазам. Настолько не мало его, мой дорогой собеседник, – незнакомец распрямился, откинул волосы и глядел на меня возвышенно, – что и на этом месте, где мы с вами беседуем, в те части периода, когда нас нет, всплескивается далеко не одно вещественное колебание, не один сдвинутый мир. Много! А среди них и тот, где томятся в стационаре мои друзья, летавшие к Вишенке, и тот, где мой дом, моя лаборатория, и, главное, тот чудесный мерцающий мир, в котором Она… и все выходит так, что когда Она есть, меня нет, а когда я есть, Ее нет, тик-так, тик-так… эх, канальство!

Ничего, ничего, молчание.

Незнакомец понурился, запустил в шевелюру тонкие бледные пальцы, раскачивался горестно на скамейке.

– Теперь вы понимаете, откуда я, – продолжил он через минуту, – и почему несовпадения в обстоятельствах, названиях, истории. Блуждаю. Блуждаю, ибо от теории перешел к экспериментам, а метод оказался слишком уж прост. Вы его освоите со временем, уверен. Это ведь в ложных, ошибочных теориях эксперименты – поиски в лабиринте заблуждений – сложны и дорогостоящи… Возьмите, к примеру, эти сверхускорители элементарных частиц, посредством которых все никак не удается выяснить первоосновы материи, – ведь это же современные пирамиды, памятники блужданий в потемках наших «фараонов от физики»! А когда теория верна, то для реализации ее, бывает, и вовсе не надо приборов, достаточно усилий точно направленной мысли. Важно понять, почувствовать идею, увериться в ней. А как мне было не увериться!

…Нет, начал я, конечно, тоже с установки-резонатора для прощупывания сдвинутых пространств – на оптическом уровне, атомном, молекулярном. Сам фазовый переход – дело нехитрое: ведь не на расстояние смещаешься и не во времени чуточный сдвиг по волне вещества, на малую долю кратчайшего из периодов колебаний, и вы не там. Но важно контролировать ситуацию, чтобы попасть на поверхность тела в ином мире, а не в пустоту, не внутрь… иначе влипнешь, как муха в янтарь. Теперь мне удается это и без резонатора. Но в первых опытах в фазовую пустоту безвозвратно ухнуло немало предметов – и все, знаете, преимущественно казенные. В увлечении, в экспериментальном азарте я, случалось, себя не помнил, вот и совал, что под руку попадется: то лабораторные журналы сотрудников, то сейф с документацией и ценностями, то короткофокусный зенит-телескоп… а однажды даже кожаную куртку моего нового шефа.

Да, к тому времени я устранился от руководства лабораторией, утратил интерес ко всем этим рутинным делам, семинарам, плановым работам… что в них – при озарении такой-то идеей! И работал более в неслужебные часы, преимущественно ночами, один: хотел все сделать и доказать сам. Если вы помните, как встречали мои прежние большие идеи и открытия: ту, еще в детстве, о телепередачах из космоса, затем о сдвигах частот, – вам не нужно объяснять почему… Сейчас-то я понимаю, что был слаб, пошл и тщеславен: важно было для меня не переместиться в сдвинутые миры, в настоящую Вселенную, а перетащить сюда, в лабораторию, предмет оттуда подиковинней: небывалый минерал, изотоп с дикой картиной распада, прибор с чудными свойствами – и тем поразить коллег.

Полюбоваться выражениями их лиц. Микроскопический свой мирок, который замкнут взаимоотношениями и интересами, был для меня важнее, обширнее вереницы находящихся рядом неоткрытых планет… низость, низость души моей! Вот и был наказан. Вознагражден и наказан – все сразу.

Он повернулся ко мне всем телом и заговорил с мучительными интонациями:

– Ибо кто же знал, мой дорогой собеседник, что в ночь первой удачи я перетяну из сдвинутого мира не камень, не прибор, не штучку какую-то в самый обрез для доказательства правоты, для дешевого лабораторного триумфа – а Ее!

…Возможно, вы обратили внимание, что я ничего не рассказываю о своей личной жизни. Нечего рассказывать – не было ее. Во всяком случае, ничего заслуживающего упоминания в одном ряду с моими идеями и открытиями. Личная жизнь творческого, талантливого человека – о, какая это непростая тема! И собой хорош, и умен, и с положением… а все не то, все как-то так. Я нравился многим женщинам – да они-то мне, привлекательные и с гормонами самочки-обывательницы, очень уж быстро оказывались глубоко неинтересны. Ведь талант в конечном счете – углубленное понимание мира и людей. Для них же он – вроде богатого наследства, приданого… способ нахватать побольше благ. Вот и предпочитал лучше быть «несчастливым» в обывательском смысле – неустроенным, необласканным, чем несчастным трагично, поставив свою творческую свободу в услужение гормонам, животной биологии… Но, конечно же, чувствовал себя очень одиноким и мечтал. Ах, как я мечтал!

Незнакомец помолчал, прикрыв глаза.

– Она появилась на платформе резонатора на фоне пейзажа из своего мира. В том мире был солнечный голубоватый день, ветер мял высокую алую траву на лугу за ее спиной, гнал волны по озеру и синие облака в сиреневом небе. Но мир тот сник, а она осталась – в ночи, в окружении приборов и звезд. Сначала была вся полупрозрачная, потом полупрозрачными остались только одежды.

Какая Она была, спросите вы, какие глаза, лицо, кожа, руки? А имеет ли значение цвет глаз, проникающих в душу! Важна ли геометрия линий и форм, если от одного взгляда на тело наполняешься радостной силой! И интересен ли цвет кожи, которая светит чистотой и негой!.. Фиолетовая у нее была кожа. И вся Она была таких оттенков: глаза, волосы, губы… Но главное: Она светилась – не физически, дорогой собеседник, не люминесцировала, а будто распространяла вокруг сияние жизни, любви, нежности. Кажется, у мистиков это называют аурой.