Остается добавить, эти две общины между собой почти не общаются, друг друга не читают и знать не желают. Недавно в поликлинике я встретил знакомца моей литературной молодости – критика, статьи которого я все эти годы почитывал. Он из видных «интертекстуалов». Разговорились. Критик очень удивился, узнав, что после «Ста дней до приказа» я за 30 лет написал, оказывается, еще с десяток повестей и романов. В ответ не без ехидства он поинтересовался, видел ли я очень смешную комедию моего однофамильца и тезки, идущую на аншлагах в Театре Сатиры? Узнав, что автор пьесы сидит перед ним, приятель моей молодости впал в онтологическое огорчение. По его понятиям, я с моими взглядами вообще не мог написать что-то путное, не говоря уж о сатирической пьесе, над которой хохочет зал.

– Твоя? – удивился он, пожав плечами. – Надо будет тебя как-нибудь почитать…

И на том спасибо!

Если я скажу, что писатели почвенной общины пытливо и зорко следят за творчеством «интертекстуалов», то, конечно, слукавлю. Тем не менее это так. Слаб человек – хочется узнать, за какие такие тексты его собрат, а точнее, «совраг» по перу, получил очередную премию и два-три миллиона рубликов под чернильницу. Поэтому все-таки «почвенники» лучше знают, что пишут «интертекстуалы», которые о своих художественно-эстетических оппонентах, по-моему, даже понятия не имеют.

И хотя «интертекстуалы» постоянно ругают Кремль за утеснения, за несуществующую цензуру, охотно участвуют в антиправительственных акциях, вроде Болотной площади, российской власти по большому счету всегда были ближе писатели-либералы. Почему? Да потому, что государство у нас издавна – «главный европеец» в стране. Но это лишь часть ответа. При власти во все времена вертится немало людей без определенного образа мыслей, но с вполне конкретной целью – преуспеть. Естественно, беспощадная к расхитителям Отечества проза в духе покойного Распутина вызывает у таких чиновников раздражение. Они же во власть пошли не страну выручать. Конечно, если бы министров пороли по субботам и выдавали зарплату талонами на питание, мы бы имели у рычагов сплошь бескорыстных патриотов. А так… Ну какая моногамия в борделе?

Кроме того, у отцов державы всегда теплится иллюзия, что, прикормив и приручив диссидентов, они получат дополнительную опору. А патриотов – что их ласкать, они и так рядом, как верный пес у ноги – только свистни. Наконец, самое главное: патриоты гораздо требовательнее к власти, ибо их интересует судьба Отечества и народа, а не режима. Дай волю, они тебе еще и «залоговые аукционы» припомнят. А либерал и его литературный клон – «интертекстуал» к слабостям верхов относятся с пониманием. Если развеять болотный туман и гуманитарное сопение, останется лишь личный интерес, как правило, слабо увязанный с интересами Отечества.

Так когда-то спародировал Юрий Левитанский строчки Вознесенского:

Почему я последовательно «сдал» комсомол, армию, партию, демократию и писательское сообщество, объяснить сравнительно легко. Эти сферы жизни были наиболее закрыты, табуированы или мифологизированы – поэтому мое вторжение в запретные сферы и вызывало в обществе шок… Увы, наш читатель не был избалован даже самой обычной художественной достоверностью, ибо соцреализм и диссидентская литература изображали тогдашнюю жизнь одинаково лживо. Только в первом случае это была ложь обеляющая, а во втором случае очерняющая. Поэтому некоторое время можно было удивить читателя простодушной честностью, на которую, кстати, способны только начинающие литераторы, фонтанирующие личным опытом. Это я с Божьей помощью и сделал, опубликовав в «Юности» свои первые повести.

Причем удивление общества было настолько сильным, что и теперь, спустя без малого двадцать лет, я встречаю людей, увлеченно обсуждающих мои ранние вещи – «ЧП», «Сто дней», «Апофегей»… Среди этих памятливых читателей попадаются персонажи, невообразимо переменившие свою участь, ставшие владельцами, как говорится, заводов, газет, пароходов. Помню, как-то, вроде бы во Франции, меня пригласил на обед бывший соотечественник, давно уже перебравшийся на ПМЖ в Евросоюз. Судя по всему, на дурно пахнувшие ваучеры он взял в 1990-е в обезумевшей России какой-то металлургический гигант, потом его то ли продал, то ли обанкротил – и теперь пожизненно отдыхал на Лазурном Берегу в окружении детей от трех браков. Оторвавшись от устриц, он вдруг строго посмотрел на меня и произнес:

– А все-таки вы не правы!

– В чем же?

– Вот у вас в «ЧП» выведен полудурком заворг райкома Чесноков. Разве так можно?! Ведь заворг – это особый человек, на нем лежала вся работа, он начальник штаба, он мотор… Я-то знаю, я был заворгом в Стерлитамакском горкоме комсомола…

Спрашивается, что им, обладателям поместий на Лазурном Берегу или Рублевке, до моей давнишней «антикомсомольской» повести, ушедшей на дно Истории вместе с утонувшей советской Атлантидой? А поди ж ты! Помнят и обсуждают… Искусство, видимо, таит в себе нечто более могущественное, нежели то, что сконцентрировано в деньгах и во власти, которые правят сегодняшним днем. Искусство же повелевает памятью нации, а в особо выдающихся случаях – памятью человечества.

Но спустимся с горних высот великой литературы в предгорье моего скромного творческого опыта. Начиная с повести «Апофегей», меня как литератора не менее, а, может, даже и более социально-политической проблематики стала волновать тонкая материя любви, из которой, по сути, скроена и сшита вся наша жизнь. Страсть, привязанность, семья, дети – именно из этого шьется судьба, строится жизненный дом, тот, что кажется вечным, а потом вдруг в одночасье без всякой видимой причины рушится. Почему? Что-то было не так с самого начала, в фундаменте? А может, в несущих балках завелся некий особый жучок-«бракоточец». Так покажите, покажите, как он выглядит! Или же другая ситуация: человек, полагавший жить в этом доме до своего смертного часа, неожиданно убегает из него прочь, в чистое поле. От чего он убегает – от опостылевших брачных стен или от себя самого?

Вообще, семейный союз двух человек – странная конструкция, она может развалиться в пору тихого благоденствия от шанелевого ветерка, поднятого прошелестевшей мимо женской юбкой, а может защитить тех же двоих от бешеных ударов исторической бури. Как это произошло в начале 90-х, когда обрушился привычный, спертый советский мир, и на его обломках в мгновение ока выросли душные крокодиловые джунгли «новой России». Сколько я перевидал в переломные годы молодых интеллигентных женщин, которые со швабрами в руках в опустевших ночных барах и офисах спасали свои внезапно обнищавшие семьи! А их любимые мужья тем временем надеялись перележать ненавистные перемены на диванах. Одного из таких «диваноборцев» я вывел в моей комедии «Женщины без границ». Он и по сцене-то разъезжает на диване, к которому приделал колеса и мотор. У «диваноборца», кстати, имеется своя убедительная жизненная теория: «Зло победить нельзя. Его можно только перележать… Гайдара перележал. Мавроди перележал. Ельцина перележал. Березовского перележал. Сейчас вот Абрамовича долеживаю…»