– Быстрее, не отлынивай, бездельник!

Мне приходилось усердствовать минут десять, ускоряя движения по ее требованию. Потом она отправляла меня на место, ждала, пока член у меня размягчится, и снова вызывала, надрывая связки. Одно и то же повторялось без перемен в сценарии раза три-четыре, пока тяжкий однообразный труд в течение получаса и более не приводил к тому, что у меня сводило и парализовывало руку. На это она реагировала размахиванием тростью и криком:

– А заключение, Виржиль? Вечно вы забываете про заключение. Вам не стыдно?

Обычно она таскала меня за ухо, до крови щипая и выкручивая мочку, от отвращения плевала мне на член, блестевший от слюны. Подобно римскому императору, опускавшему большой палец, подавая знак, чтобы побежденного прикончили, она затем клала ледяную руку мне на член, и это прикосновение дарило мне полнейшее блаженство. Наконец-то мне разрешалось облегчиться, что я и делал, издавая загробный хрип. Полагалось, чтобы я все вокруг забрызгал спермой. Потом она, кривясь, исследовала следы этого извержения, трогала сперму пальцем, нюхала и выставляла оценку, зависевшую от объема семяизвержения, силы струи и консистенции капель. За дополнительные двести евро я должен был все начинать сначала. Моя суровая учительница сама никогда не раздевалась и уходила такой же, какой пришла, сложив и убрав в сумочку трость. Красные рубцы, оставленные ею у меня на руках, на спине и на заду, быстро проходили.

Как-то раз спустя час после такого ее визита я увиделся с Дорой. С некоторых пор, устав от скрытной жизни, которую я навязывал ей, она вбила себе в голову, что надо помирить меня с Сюзан; она, видите ли, чувствовала себя виноватой перед моей семьей, причем до такой степени, что по ночам ей снилось, что мои дети обвиняют ее в краже у них папочки.

– Ложь – форма воровства, – говаривала она, цитируя Талмуд.

– Нет, это форма сострадания, ведь так мы избавляем ближнего от страданий, причиняемых откровенностью.

– Брось свои софизмы, Себастьян. Скажи правду своей жене, она благородный человек, она тебя простит. Я готова уйти, чтобы вас помирить.

Обычно, приняв это решение, она взбиралась на меня и навязывала дикую возню, царапала и обзывала меня, орошала меня своими сокровенными водами и надолго хлопалась в обморок, успев обругать меня и наговорить богохульств в манере ломового извозчика. Но в тот вечер, лишившись сил после недавних ответов у доски, я отверг ее приставания. Этот отказ, не имевший в наших отношениях прецедента, обидел ее. Впервые за долгое время она вышла из себя. Много недель она копила негодование и теперь выпалила, как пушка От ее сетований некуда было деваться. Она изводила меня обвинениями:

– Ты всего лишь мелкий игрок, днем ты якшаешься со мной, а потом идешь ночевать под бочок к женушке.

Глупо, но этим она меня уязвила. Мне бы держать язык за зубами, но нет, меня вдруг охватило желание окончательно все разрушить и во всем признаться.

– Ах, я, значит, трус? Ладно, сейчас я тебе все выложу. Поверь, ты не разочаруешься…

И, не думая о последствиях, я по порядку поведал ей обо всех перипетиях своей продажности. Внезапность моего признания мигом ее успокоила.

– Так вот почему ты сдерживаешься?

Она не могла мне поверить, слишком невероятным было услышанное. Я испытывал двойное наслаждение: оттого, что сказал правду, и оттого, что сказанное выходит за границы достоверного. Нарисованный мной портрет жиголо превосходил ее разумение, ведь она была знакома только с тихим чиновником и с капризным любовником.

– Тебе нужны деньги, ты наделал долгов?

– Нет, я совершаю это ради удовольствия, мне это нравится.

– И ты смеешь говорить мне такое?

– Да, любовь моя, я испытываю неодолимое желание сеять вокруг себя добро. У меня страсть к столпотворению, мне необходимо, чтобы каждую неделю передо мной оголялось как можно больше женщин.

– Так ты спишь со мной, а потом трахаешь другую?

– Бывает и наоборот. Все другие приводят меня к тебе, а ты толкаешь меня к ним.

– Быть этого не может!

– Может! Я давно хотел тебе об этом рассказать. Но ты такая скованная! Попытайся встать выше своих предрассудков, понять красоту того, что я совершаю.

Пользуясь ее смятением, я обстоятельно рассказал ей о приключении того дня, показал слабые следы от трости, свой безжизненный член.

– Так что, как видишь, я выведен из строя, на восстановление уйдет несколько часов.

Ей пришлось сесть и налить себе рюмку водки.

– Скажи, ты, по крайней мере, предохраняешься или на все махнул рукой?

– В принципе я осторожен, но ты же знаешь, как это бывает, иногда и забываю в пылу…

Дора поежилась и залпом выпила рюмку.

– А ты подумал о своей жене, о семье? Ты хоть знаешь, сколько бактерий можно подцепить от одного поцелуя?

Ее тяжелые груди ходили волнами от возмущения. Она принялась сосать горький грифель черного карандаша, валявшегося на столе, и случайно разгрызла его своими острыми зубами в пыль. Я с трудом поборол желание ткнуть ей карандашом в глаз, когда ее губы, черные от грифеля, произнесли:

– Я тебе не верю. Ты меня дурачишь.

Она облегченно улыбалась, словно пережила ложный испуг.

– Подумать только, я чуть было не поверила!

Утомленный ее скепсисом, я решил предъявить доказательства Пусть убедится, с каким типом имела дело целый год.

– Сомневаешься? Ну, так гляди!

Я отодвинул дверцу шкафа и одежду на плечиках, открыв доступ к внутреннему шкафу и комоду. Любому труженику на ниве секса приходится рано или поздно обзавестись набором приспособлений; странно, если бы он действовал голыми руками, нельзя же представить каменщика без молотка, архитектора без чертежной доски, врача без стетоскопа. Я хранил свой инструментарий в коробках из красного дерева, каждый вечер чистил его, заменял пришедшее в негодность. Я проявлял чрезвычайную тщательность. Дора вытаращила глаза на несчетные кожаные мини-юбки, платья с глубокими вырезами, корсеты, штанишки с разрезами, колготки в крупную сетку, высокие бюстгальтеры, прозрачную кисею. Все это хозяйство, оставляемое у меня клиентками, я раскладывал по алфавиту – так в семейных пансионах хранят столовые салфетки. Я стал хранителем женских сокровищ, содержателем гарема атласа, латекса, браслетов. Другие ящики были набиты подарками моих куколок: одноразовыми зажигалками, футлярами для ключей, непристойными статуэтками, бездарными холстами с Монмартра; все это я из суеверия не осмеливался выбросить. Здесь же хранились наручники, кольца для пениса, плетки-многохвостки, спринцовки и прочая ерунда, разложенная по размерам, как дешевая обувь на базарном прилавке, побрякушки, заставляющие думать одновременно о мелочной лавке, пыточной камере и врачебном кабинете. Моя квартирка кишела тайниками, раздвижными дверцами, виртуозно исполненными нишами в стенах. Дора нервно хохотнула и воскликнула тоном особы, которую невозможно провести: