Он находил их по наитию, во время вылазок в ночной город. Дома были похожи на гигантские старые грибы, проросшие из сырой почвы столетних напластований страха: провалившихся погостов, замурованных рек, засыпанных трясин — погребенных, но живых. Чаще всего это были давно оставленные живыми жильцами строения: они медленно ветшали, разъедаемые проказой плесени, и таращились в пустоту черными глазницами выбитых окон. Каин писал их, как видел: обителями призрачной жизни, хранителями памяти прошлых веков, слышал звуки во тьме их заброшенных комнат, видел призраки замурованных в стены безымянных покойников, спускался к основанию кирпичных корней старой кладки, что уходили в сочащийся влагой болотистый грунт. Иногда он рисовал их в виде людей: угасающих отпрысков знатного рода, надменных и желчных, и окна на ткани истлевших мундиров и фраков превращались в квадратные пуговицы. Порой Каин покидал центр города, трясся в дребезжащих безлюдных трамваях, брел в темноте по талому снегу и грязи, чтобы сделать на страницах большого блокнота наброски домов, стоявших на месте исчезнувших кладбищ. Высокие, мрачно-торжественные здания середины прошлого века с колоннами, портиками и арками; приземистые просевшие в землю бараки; плоские серые пятиэтажные коробки в рабочих районах — все они были местами, где живые, сами не зная о том, соседствовали с мертвыми, каждый день попирая их кости.

Остров Воронья Глушь исстари был заповедным. Чуть больше трех веков назад в его юго-восточной части находилось кладбище для иноверцев, встретивших свою смерть на строительстве угрюмого северного города. Неглубокие могилы без крестов, камни с надписями на чужих языках, грубые склепы из досок и глины. Потом рядом с ним был создан Аптекарский огород для нужд Императорского двора и солдат гарнизона, и остров закрыли для посторонних. У единственной наплавной переправы стояла дозорная вышка, вход и выход был строго заказан без особого на то дозволения Смотрителя огорода и острова, выходца из туманной Шотландии. Он имел полную власть в слободе из пятидесяти с лишним дворов, и под его неустанным присмотром трудились аптекари из дальних стран: выращивали чужеземные травы, варили тинктуры и снадобья, ходили, склонившись над грядками, пряча лица в тени капюшонов, бормотали слова молитв и заклятий, обращая их к влажной земле. Свое дело они знали отлично, и пока ко двору Императора поступали целебные травы, никого не тревожило то, что еще происходит на острове. Слободских из числа местных жителей за пределы острова не пускали, а через сам остров никто не проезжал за ненадобностью: севернее его все равно ничего не было, кроме болот и лесов. Если и оставались какие свидетельства о делах трехсотлетней давности, то сгорели в пожаре, уничтожившем архивы Аптекарского огорода.

От слободы на север острова вела узкая просека, коридор среди дремучего елового бора. Работные люди, которых ни к огороду, ни к домам аптекарей близко не подпускали, видели иногда, как фигуры в плащах с капюшонами уходили под вечер по просеке во главе со смотрителем, возвращаясь только с рассветом. Редко кто из местных решался ходить к северному краю, да и нужды не было, но слухи бродили: об огнях среди темного леса, о мелькающих призрачных тенях, о пронзительных криках, словно голосила разбуженная нежить, и каменных древних столбах на болотистом берегу.

Каин стоял перед домом, закрыв глаза. Дождь и снег взяли передышку, словно устав от долгого спора, и низкое небо затихло в оцепенении ночи. Это было хорошо: можно было открыть блокнот и сделать несколько набросков. Дом у самого северного берега острова, рядом с мостом, был пуст и заброшен. Он вытянулся вдоль проспекта, отделенный от него узкой полоской сквера с высокими старыми деревьями, безмолвный, холодный, пустой. Ряды черных окон на трех этажах — некоторые открыты, в некоторых не хватает стекол. Над портиком главного входа высокий витраж в виде арки. Разверстый черный дверной проем зияет, как вытянутый в беззвучном крике рот на картине Мунка. По обе стороны от него — два черных, высоких дерева; одно из них расколото надвое молнией. По проспекту за спиной у художника проносились редкие ночные машины, но здесь, рядом с домом, сгустилась странная тягучая тишь. Ни звука, ни движения. Каин открыл глаза и начал рисовать, быстро, сосредоточенно, не глядя по сторонам. Сначала на листе появились несколько каменных столбов с пятнами мха и лишайника, стоящие посреди темного бора. Каин перевернул страницу. Следующий рисунок — деревянная дача, низкие окна, островерхая крыша; безумный поэт, зашедший в гости к соседям, пишет пальцем на пыльном стекле «Ombra adorata»[13]. Новый лист: яркие огни кафе-шантана, к крыльцу подъезжают экипажи, внутри, в раскаленной, яркой, сверкающей зале играет цыганский ансамбль, взвиваются алые юбки, звенят золотые браслеты, карлики в клоунских одеждах и недобрые маги веселят полупьяных гостей, а нескромно одетые женщины с красными ртами уводят мужчин за собой, в комнаты верхнего этажа. Этот набросок он перечеркивает резкими, извилистыми чертами, образующими языки пламени, и берется за следующий лист. Карандаш теперь движется легко, осторожно: серый день, серые стены, люди с серыми лицами на больничных койках. В подвале движутся тени. Очертания дома уже почти такие, как и сейчас, остается добавить немного штрихов и деталей, и Каин поднимает глаза.

Черные окна смотрят на него в упор, не мигая. Дом как будто придвинулся ближе. Дверь парадного входа открыта, из нее тянет холодом склепа. За высоким витражным стеклом на мгновенье прижалось и снова исчезло чье-то восковое лицо. Ощущение чужого тяжелого взгляда было таким сильным, что Каин даже отшатнулся на шаг. Расстояние между ним и большим, мрачным зданием ничуть не уменьшилось, напротив, кажется, что стены вновь подались вперед. Длинный фасад раскинулся вправо и влево, как руки в хищных объятьях. Из каждого окна на Каина смотрели, он чувствовал это так же ясно, как если бы видел глаза или лица. Но у того, что смотрело, не было ни лица, ни глаз. Он ощутил холодный, цепенящий страх, и в то же время темное, почти непреодолимое желание войти внутрь, в разверстую черную дверь. В этом желании было какое-то смирение ужаса, столь сильного, что податься и подчиниться ему было легче, чем пытаться перебороть. Дверной проем втягивал в себя реальность, пространство и время, и Каин двигался к нему, как будто толкаемый мощным воздушным потоком.

Увесистый блокнот выпал из рук и больно ударил по ноге. Каин рефлекторно нагнулся, оторвав взгляд от разверстой двери, и мир вокруг ожил. Прошумели один за другим два автомобиля; в ветвях высоких деревьев по обе стороны от входа облегченно вздохнул ветер, словно переводя дух; по мокрому гравию проскрипели шаги подгулявшего ночного прохожего: он быстро шел мимо, к мосту, что-то бормоча и шумно дыша через нос.

Каин поднял испачканный блокнот, отвернулся от старого дома и поспешно перешел на другую сторону проспекта, спиной ощущая ненавидящий взгляд. Уже отойдя на добрых полсотни шагов он все же обернулся: мрачное длинное здание чернело в ночи, словно туча.