Тетради были в кожаных переплетах с золотым обрезом. Они напомнили Давине тетради, которые тетя Тереза привозила ей из Флоренции. Она осторожно открыла первую, чтобы не повредить корешок, немного потрескавшийся от времени.

На первой странице была зачеркнута надпись «Джулиана Магрив Эндрюс», а поверх нее красивым почерком было написано «Джулиана Росс».

«Неужели можно влюбиться вот так — сразу? Разве это может случиться в тот же момент, когда ты произносишь первое предложение? Боже милостивый, если это так, то со мной это случилось. Я влюбилась. Я влюбилась. Сказать еще раз? Я, Джулиана Эндрюс, влюбилась. Какое это чувство — любовь! Такое ужасное, мучительное и в то же время изумительное, чудесное и восхитительное.

Он сегодня сел рядом со мной, когда я была в саду. Я рисовала, а он меня нашел. Сначала я притворилась, будто не замечаю его. Я хотела казаться увлеченной своим занятием. А потом повернулась и увидела, что он смотрит на меня.

Эйдан. Какое чудесное имя! Мне кажется, что оно ему подходит. Эйдан. Это имя подходит к его темным волосам и к его улыбке. У него такая замечательная улыбка. И вообще необыкновенная манера держаться…»

Давина сидела в постели, подтянув к животу накрытые простыней колени и положив на них дневник. Она очень скоро забыла про мучившие ее угрызения совести по поводу того, что она читает дневник умершей женщины. Ее захватила история любви Джулианы.

Мать Маршалла была влюблена в своего мужа, но эта любовь, очевидно, была без взаимности. Об этом свидетельствовала одна запись во второй тетради.

«Он возвращается в Египет. Несмотря на то, что я уже на сносях, он уезжает. Когда я спросила его, почему он уезжает именно сейчас, он отвел взгляд и ничего не ответил. Неужели он не выносит моего присутствия? Неужели у меня такой отталкивающий вид, что он лучше уедет в Египет?

Он сказал, что вернется к тому времени, когда должен родиться ребенок. Но и он, и я знаем, что это неправда. Он вернется только тогда, когда захочет это сделать, а я буду рожать одна.

Сейчас мне хотелось бы ненавидеть Эйдана…»

Следующая запись была обычной и относилась к заморской специи, которая придала какому-то блюду, приготовленному поваром, особый вкус. Еще в одной записи Джулиана восторгалась растением, подаренным ей соседкой. Она нигде не пишет о рождении Маршалла. Лишь в конце дневника она упоминает о нем вскользь.

«Я хотела бы подарить Маршаллу брата или сестру. Но возможно, так лучше, если учесть, какие у меня были трудные роды. Однако он для меня такая радость! Зачем мне думать о другом ребенке, если у меня такой сын?»

Давина достала из стенного шкафа еще несколько тетрадей, а из них выбрала ту, которая была датирована 1857 годом. Джулиана умерла в 1862-м. Знала ли она, что ей осталось жить всего пять лет? Были ли в ее записях намеки на то, что она понимала, что с ней происходит?

В целом тон записей был радостным. Лишь в одной записи радости не чувствовалось.

«Эйдан возвращается домой. Мне передали это через его агента. Сезон в Египте окончен, а его здоровье ухудшилось. Так что он возвращается домой, чтобы снова быть графом…»

Их брак, очевидно, не был счастливым. Каждый жил своей жизнью. Давина пропустила несколько записей и стала читать ту, которую Джулиана сделала уже после возвращения графа в Эмброуз.

«Эйдан посвятил свою жизнь изучению династии, вымершей много веков назад и забытой. Он обращается со своими сокровищами так, как никогда не обращался с живыми людьми. Я видела, как он гладил статую давно умершей королевы, как дотрагивался до забинтованной руки одной из своих мумий с большей нежностью, чем до какого-нибудь живого человека. Неужели он не понимает, что те из нас, кто еще дышит, тоже нуждаются во внимании?»

Неужели Маршалл хочет быть похожим на своего отца и ему нужен брак, при котором две отдельные жизни не должны соприкасаться?

Давина взяла еще один дневник и почти сразу пожалела об этом.

«Я только что вернулась из Эдинбурга от врача. Он ведет себя по отношению ко мне довольно покровительственно, и у него странная привычка непрестанно кивать головой, отчего его огромные усы все время подскакивают. Я ловила себя на том, что сосредоточивалась на кончиках этих усов, а не на звуке его голоса — довольно высокого и немного плаксивого. Мне кажется, ему следовало бы приложить немного усилий, чтобы не производить впечатления женственности, и одеваться более скромно, не так кричаще. К сожалению, для своих жилетов мой доктор предпочитает ужасный сливовый цвет. Но кто я такая, чтобы критиковать людей зато, как они одеваются? Я сама вовсе не образец элегантности. У меня на это не хватает терпения. А теперь и времени.

Итак, о причине моей поездки в Эдинбург. Мне надо выговориться, потому что по своей глупости я думаю, что если я не напишу эти слова, они станут менее реальны: диагноз доктора просто повиснет в воздухе и не будет иметь ко мне никакого отношения. Я иногда бываю невероятно глупой. Интересно, а другие люди тоже с такой неохотой смотрят правде в глаза?

Я чувствую себя так, будто мое тело разрушится само по себе и постепенно исчезнет, пока я стану не более чем оболочкой, чем-то вроде конверта. Все, что они обнаружат, открыв его, будет крошечный, многократно сложенный квадратик — все, что осталось от Джулианы.

Но я опять тяну время, не так ли? Глупая женщина. Неужели я думаю, что если не напишу это слово, это убережет меня от смерти?

По дороге из Эдинбурга меня осенила странная мысль. Слава Богу, что мой дорогой Эйдан в Египте, иначе я уверена, что он захотел бы использовать мое тело для одного из своих экспериментов и мумифицировать меня в соответствии с теми знаниями, которые он получил в своей любимой стране. Я непременно скажу Маршаллу, что хочу упокоиться в фамильном склепе и чтобы с моими останками не делали ничего непозволительного.

Наконец я это сказала. Мои останки. Господи, как мне страшно! Отправляясь в Эдинбург, я не думала о приближающейся смерти. Я думала, что это какие-то неприятности, связанные с моим возрастом. Я больше не могу иметь детей, хотя никогда не теряла желания рожать. Эти дни давно прошли. К сожалению, когда тебя игнорирует собственный муж, единственный выбор — это завести любовника или стать мученицей. Для мученичества у меня недостает терпимости, а адюльтер я считаю еще более обременительным.

Я не могу не думать, находит ли Эйдан утешение в объятиях какой-нибудь египтянки. Если это так, я хотела бы его убить.

На самом деле он покинул меня гораздо раньше того, как начал регулярно ездить в Египет. И я стала привыкать к его отсутствию независимо от того, где он находился — дома или в Египте.

Доктор сказал, что я умираю. У меня рак. Своим противным писклявым голосом врач сообщил мне, что сделает все возможное, чтобы мой уход был как можно более приятным, но он не будет безболезненным. Я не люблю, когда больно…»

На этом дневник заканчивался.

Давина погасила лампу. Она лежала в темноте, а ее сердце сжималось от сострадания к женщине, которую она никогда не знала.