Немецкое настоящее оказалось воистину ужасным. Во главе страны стояла неуклюжая женщина с уверенным обаянием плакучей ивы, которая полностью дискредитировала себя уже тем, что на протяжении тридцати шести лет сотрудничала с большевистской химерой на востоке, не проявляя притом ни малейшего неудовольствия, которое было бы заметно ее окружению. Затем она сошлась с баварскими прекраснодушными выпивохами, этой жалкой копией национал-социализма. Вместо того чтобы приправить еще не доработанные социальные элементы национальным настроем, она цеплялась за давнюю центристскую подчиненность Ватикану ультрамонтанского толка. Прочие дыры в программе латались горными стрелковыми союзами да духовыми оркестриками. Все это выглядело так ущербно, что хотелось с кулаками наброситься на ряды лживого сброда.

Но даже этого оказалось недостаточно для правительственной деятельности, и потому женщина с востока прибрала к рукам еще одну группировку, состоящую из беспомощных юнцов без всяких ориентиров, которые избрали себе талисманчиком непригодного в любом отношении министра иностранных дел. Отличительной чертой партии юнцов были их неуверенность и неопытность, сочившиеся из каждой поры при малейшем движении. Ни один человек на Земле не доверил бы этим трусам даже пачку канцелярских кнопок, если был бы хоть призрак альтернативы. Но его не было.

Слезы выступали у меня на глазах от вида нынешних социал-демократов, когда я вспоминал Отто Вельса, Пауля Лёбе. То были безродные молодчики, негодяи, тут нет вопросов, но зато негодяи крупного формата. Сегодня немецкой социал-демократией руководили назойливый пудинг и курица-мещанка. Кто пытался искать счастья еще левее, оказывался безнадежно разочарован. Там не было ни единого типа, который знал бы, как проломить пивной кружкой череп политического противника, а начальник этого свинарника сильнее беспокоился о блеске своей спортивной машины, чем о нуждах своих сторонников.

Единственным светлым пятном в демократическом безобразии была чудесная партия, называвшая себя зелеными. Конечно, и там преобладали кретины-пацифисты не от мира сего, но даже нашему движению пришлось в 1934 году выдавить из себя штурмовиков – то было гадкое, но необходимое дело, замаравшее нас отнюдь не славой. У зеленых же меня худо-бедно радовал корень их движения, о существовании которого НСДАП еще не могла подозревать в те годы, но который, по моему убеждению, весьма полезно учитывать. Мощная индустриализация и моторизация после войны нанесли существенный ущерб стране, воздуху, почве, человеку. И эти зеленые посвятили себя защите немецкого родного края, в том числе защите близких моему сердцу баварских гор, где так пострадал немецкий лес. Полной чушью, разумеется, было их отрицание атомной энергии, способной на фантастические вещи, и вдвойне жаль, что из-за каких-то японских неполадок почти все партии решили от нее отказаться, а значит, потерять доступ к расщепляемому и пригодному для вооружения материалу. Впрочем, с военной точки зрения дела республики были совсем запущены.

Эти политические неудачники за несколько десятилетий так разбазарили и извратили лучшую армию на свете, что их надо бы всем скопом поставить к стенке. Да, я сам всегда проповедовал, что не следует окончательно уничтожать Восток, но там всегда должен тлеть конфликт, потому что для обновления крови здоровому народу потребна война каждые двадцать пять лет. Но то, что происходило сейчас в Афганистане, – это был не долгосрочный конфликт, который закаляет войско, а форменная карикатура. Причиной минимального количества жертв было не огромное техническое преимущество, как я вначале подумал, а численность войска – туда послали всего горстку людей. В военном отношении операция вызывала серьезные вопросы, количество солдат рассчитывалось не исходя из поставленной задачи, а в лучших парламентских традициях: лишь бы не вызвать недовольства ни у населения, ни у “союзников”. Как и следовало ожидать, ни одна из этих двух целей не была достигнута. Единственным результатом стало фактически полное отсутствие благородного окончания солдатской жизни – героической смерти. Траурные богослужения совершались там, где были более уместны радостные торжества, а немецкий народ почитал нормальным, что солдат возвращается с фронта, да еще желательно целым и невредимым.

Действительно радовало лишь одно – немецкий еврей ощутимо поредел, это чувствовалось даже шестьдесят лет спустя. Сейчас насчитывалось около ста тысяч, что составляло пятую часть от расчетов на 1933 год. Сожаление по этому поводу держалось в рамках разумного – казалось бы, логично, но я на это не очень-то рассчитывал. Принимая во внимание вопли, вызываемые исчезновением немецкого леса, можно было ожидать потуг к этакому семитскому “лесовозобновлению”. Однако, насколько мне было известно, подобные проекты отсутствовали – не наблюдалось ни новых поселений, ни столь популярного ныне сентиментального стремления к воссозданию прошлого (особенно заметного в области реконструкции зданий – дрезденской Фрауэнкирхе, Оперы Земпера и так далее).

Определенную разгрузку привнесло, без сомнения, создание Государства Израиль – его предусмотрительно всунули посреди арабских народов, так что стороны будут беспрерывно заняты друг другом еще на десятилетия и столетия вперед. Следствием – безу словно, ненамеренным – еврейского сокращения стало так называемое экономическое чудо. Демократическая историография, конечно, приписала победу тучному Эрхарду и его англо-американским приспешникам, но любой нормальный человек ясно видел, что благосостояние идет рука об руку с исчезновением еврейских паразитов. А кто все-таки не желал в это верить, мог взглянуть на восточную часть страны, куда на протяжении десятилетий импортировались большевики с их еврейским учением – вершина идиотизма.

Да с тем же успехом можно вверить хозяйство стае дегенеративных обезьян, они и то справились бы лучше. Так называемое воссоединение ничего не поправило, складывалось впечатление, что одних обезьян сменили на других. Имелась миллионная армия безработных, глухая ярость в народе, недовольство положением дел, напомнившее мне 1930 год, разве что тогда не существовало меткого выражения “перекормленность политикой”, показывающего, что немецкий народ нельзя ослеплять бесконечно.

Говоря иными словами, в общем и целом ситуация для меня сложилась превосходная. Настолько превосходная, что я тут же решил перепроверить положение дел за границей. К сожалению, меня отвлекло срочное сообщение. Некий незнакомец обратился ко мне с военной проблемой, и поскольку у меня пока не было государства, чтобы им управлять, я решил для начала поддержать соотечественника. Следующие три с половиной часа я провел в тренировочном минном погребе под названием “Сапер”.

Разумеется, на этом месте раздастся громкий хор вечно во всем сомневающихся спорщиков: мол, как же может вождь национал-социалистического движения пойти в программу ведущего по имени Али Визгюр?

И я могу понять этот вопрос, если он задан по художественным соображениям, в том смысле, что великое искусство нельзя обезображивать политикой. Никто не станет подрисовывать Мона Лизе свастику. Однако лепет конферансье – а именно таковым и оказался в итоге этот Визгюр – невозможно причислить к формам высокого искусства, скорее напротив. Если же сомнения произрастают из области опасений, будто национальное дело может пострадать от представления его в столь низкопробном окружении, то я возражу, что существуют вещи, которые большинство людей не в состоянии ни понять своим рассудком, ни верно оценить. В подобном случае надо доверять гению фюрера.