Что мне просто необходимо устроить театр везде, где бы я ни появилась.

– Миранда, все в порядке?

Нет. Мое тело – черное небо, усеянное сверкающими звездами боли.

– Да, нормально.

Я сажусь. Нога истошно визжит. Интересно, слышат ли они? Нет, конечно. Иначе не смотрели бы на меня так, будто все хорошо. «Просто беседа, Миранда. Дружеская беседа».

Декан любит напоминать мне, что в свое время тоже играл в любительском театре. Не поверите, мы там даже Шекспира ставили. «Бурю», да-да. Читали такое? Он играл Калибана! До чего же здорово было вживаться в роль чудовища! Лучший период его жизни. А какой ценный опыт! «Иными словами, Миранда, я ваш союзник. Я здесь, чтобы помочь вам».

Так почему же я не доверяю Мохнатому Соску, этим его мерцающим катарактой голубым глазам, этому кабинету, увешанному фотографиями, демонстрирующими ужасы семейной жизни в Новой Англии? Потому что он всегда мне об этом рассказывает, прежде чем сообщить об очередном урезании театрального бюджета.

– А я все пытался до вас дозвониться. Оказывается, вас не так-то просто поймать.

– Я ведь преподаватель, – напоминаю я. – У меня был урок. Потом проверка тетрадей. Снова урок. А затем репетиция. На которую, к слову, никто не явился.

Молчание. Я сверлю его обвиняющим взглядом.

Вот теперь декану явно не по себе.

– А как прошли занятия? – спрашивает он.

Я рассказываю, он же понятливо качает головой:

– Прекрасно, прекрасно. Шекспир… Бессмертная штука, верно ведь?

– Абсолютно, – без улыбки подтверждает Начес.

– Да уж, сэр, – кивает Бабочка и стучит в столешницу, словно в дверь.

– Заставляет задуматься, верно ведь? – продолжает декан. – Иногда даже как-то чересчур. – И ухмыляется как полный идиот. – Что вовсе даже не плохо! Не поймите неправильно, я считаю, что думать полезно!

– Студентам нравится, – вставляю я. Вроде как защищаюсь. Оправдываюсь, чтобы меня не сочли бесполезной.

– Разумеется, разумеется, – соглашается декан. – Но вы же не станете спорить, что одни его пьесы чуть более увлекательны, чем другие? Верно ведь, Миранда? Одни увлекательнее других? По мнению студентов?

Вот она, ловушка. «Давай же, Миранда, шагни в капкан».

– Я бы сказала, что каждая его пьеса интересна по-своему, – возражаю я.

Декан хмурится. Бабочка и Начес молчат. Потому что разговор нам предстоит не из легких, теперь я ясно это вижу.

– Что ж, именно об этом мы с вами и хотели поговорить, Миранда.

– Так говорите, – широко улыбаюсь я, несмотря на то, что уголок рта у меня дергается. – Я с радостью с вами побеседую. Обсужу, например, почему я обнаружила в театральной мастерской макет декораций для другой пьесы.

Вот теперь я сама от себя в шоке. Бабочка и Начес переглядываются, потом оборачиваются к декану, своей по-идиотски лыбящейся марионетке. Как он намерен со мной сладить?

– В этом-то все и дело, Миранда, – начинает он. – Все мы знаем вас как преданного своему делу педагога. Нам известно, как вы болеете душой за программу театроведения. Как мечтаете, чтобы она воссияла в своем первозданном величии, верно ведь?

Начес и Бабочка сжимают губы в тонкие линии. Декан же, для контраста, почти неприлично широко улыбается. Я замечаю, что лоб у него вспотел.

– Как и все мы, кстати, мы все об этом мечтаем, – добавляет он. – Но увы… – тут он драматично вздыхает, – чтобы это произошло, Миранда… нам нужна поддержка, верно ведь? Поддержка сообщества, верно ведь?

Он беспомощно оглядывается на безмолвное начальство.

– Крепкий тыл, – наконец выдает Начес.

– Да, именно, крепкий тыл, – лихорадочно кивает декан. – Миранда, вы понимаете, о чем я?

Я разглядываю фотографии в рамках, на которых декан, его скучная жена и их скучные отпрыски отдыхают на Кейп-Коде. На всех снимках они запечатлены во время рыбалки. Кроме одного, где декан, зажав в руках вилку для лобстера, готовится запустить ее в кишки несчастного вареного ракообразного. И при этом зловеще пялится на бедное существо.

– Понимаю, – отвечаю я. – Вам нужны деньги.

И представляю себе, как декан, Бабочка и Начес дефилируют по темному переулку. В дырявых трикотажных платьях, блондинистых париках и ботфортах на шпильках. Как они останавливают проезжающие мимо машины и колотят им в лобовое стекло своими мясистыми ладонями.

Теперь хмурятся все трое. Как я посмела выразиться так грубо?

– Что нам нужно, мисс Фитч, – нависает над столом Бабочка, – так это состоятельные члены сообщества, как мужчины, так и женщины, готовые поддерживать наши инициативы. И нам – вам! – очень повезло, что такие мужчины и женщины в сообществе уже есть.

Когда он произносит это, глаза его едва не затягиваются блаженной поволокой. «Такие мужчины и женщины». «В сообществе уже есть». Почему бы просто не озвучить фамилию родителей Брианы? Отчего мы так боимся называть мерзости своими именами? Мне вспоминается аристократка в капри – о да, она всегда носит капри. С волосами, выкрашенными под естественный цвет шевелюры ее дочери. Рядом с ней неулыбчивый мужчина в футболке-поло. С раскрасневшегося от гольфа и хождения на яхте лица глядят зеленые, как листья, глаза его бесталанной дочери. Эта парочка на каждой премьере восседает на специально оставленных для них тронах в первом ряду с таким видом, словно владеет не только театром, но и моей душой в придачу. Что не так уж далеко от истины.

– Очень повезло, – повторяю я. – Безусловно.

– Они так радеют за институтский театр, – продолжает Начес, – что вынуждены были обратиться к нам, так как в последнее время кое-что вызывает у них беспокойство.

Декан кивает. «Беспокойство! Какое верное слово!»

– Правда? – спрашиваю я, якобы очень удивленная.

А на деле – вовсе не удивленная. Вцепившись пальцами в подлокотники, я смотрю этой троице прямо в глаза. «Говорите уже, черт вас возьми!»

Начес и Бабочка оглядываются на декана. «Что ж…»

– Миранда, на вас поступила жалоба, – непринужденно сообщает тот. – Студенты недовольны тем, какую пьесу вы выбрали для постановки в этом сезоне. Похоже, они вовсе не ее хотели ставить, а другую вещь, верно ведь? И ждали этого с нетерпением, так?

Можно подумать, он сам не знает.

– Напомните, пожалуйста, еще раз, что они хотели представлять? – Он неправдоподобно разыгрывает приступ забывчивости. Воображаю, какой из него в свое время получился Калибан. – Какую пьесу?

– «Макбета», – выплевывает Начес.

– Да-да, «Макбета», – подхватывает Бабочка.

– Упс. – Декан подмигивает мне с этакой мерзенькой заговорщической улыбкой. – Кажется, это название нельзя произносить вслух, верно ведь? Не то сработает проклятие? Можно сглазить и все такое?

На мгновение мне мерещится, что из-под бледной маски его лица проступает настоящая кожа – зеленая, как у рептилии. Сколько таблеток я приняла перед приходом сюда?

– Я думал, это только театра касается, – говорит Бабочка. И кисло усмехается.

Декан