светает за окном при очередной смене позы.

Мне снился Навальный в небольшом северном городе,

он шел и спрашивал по дороге у встречных:

«Эй, друг! Ну, как у вас тут? Не понаехали к вам?

Ничего, много и не приедет:

известно, что 40  % таджикских мужчин живет в Москве,

с ними столько же женщин, еще их дети и старики,

а их президент управляет

российскими пограничниками, больше-то некем».

Дальше мне снился некий поэт, говорящий о похудении и

пройденных без толку километрах,

некий музыкант о приготовлении пищи,

некий литературный деятель об изменении облика среднего

москвича,

некий журналист о закрытии границ на юг

и открытии границ на запад,

или вот старая знакомая, когда-то хипповая поэтесса,

пишущая теперь слепые от ненависти статьи,

ставшая юдо– и гомофобкой,

давно прозревшая кто есть кто в мировом закулисье,

ненавистница либерастов, кощунниц и проч.,

и тут же некая светская львица,

продающая ношеное раз или два платье от некоего кутюр,

и матерящая, спотыкаясь, собянинскую плитку…

Затем я проснулся и долго, долго еще говорил себе:

нужно перестать читать фейсбук,

нужно перестать читать фейсбук, нужно… Нужно читать,

лучше портить глаза и мозги книгами, говорил я себе, а потом

сел, чтоб записать всё это и назвать

«Лента Фейсбука замещает мне сны».

Но вовсе не тебя, любимая, хотя ты мне не снилась.

Коллекционер дверей

Прежде я старался писать стихи, где сексуальность витала бы

(если, конечно, витала бы) в воздухе между строк.

Всё это называлось, к примеру, лирикой

(какое же тошное было слово),

без обсценной лексики, подробностей, нарратива

или там прямой речи героя,

такие, знаете ли, имперсональные тексты.

Но вот она вошла в мою жизнь,

ровно тогда, когда другая вышла,

и я вошел, и потом еще раз, а когда шел – другие

тоже приоткрывали двери,

и в другие войти тоже оказывалось возможным.

Иногда так и говорили: да, заходи, когда хочешь.

Другой раз говорили – только когда нет хозяина, детей

или кого там еще.

Иные прекрасные двери предлагали войти, но

если войти – то навечно:

такие, знаете ли, двери только на вход. Или на выход.

(Замечу в скобках, мне нравились яркие двери,

как в какой-нибудь Индии –

цвета охры, кари, салатные, красные,

сочно-синие, пурпурные, желтые…) А порой

встречались двери, не сознававшие, что они двери, а не часть,

к примеру, стены.

Закрашенные неумолимым хозяином в тон забору.

Или – прибитые столетними гвоздями и пылью, и забывшие,

что такое кого-то впустить. Попадались вполне

знавшие себе цену, но от чванства и гордости позабывшие,

что в иных скоромных местах

порой нужно использовать смазку –

такие скрипучие двери,

которые трудно двинуть туда, и еще труднее обратно,

при всём их внешнем приятстве и лоске.

Встречаются двери, готовые отвориться,

но долго, невыносимо долго ищущие ключи.

Порой такое случается, ну, как с молниями на джинсах.

Бывают такие как моя милая хорошенькая калиточка

на террасе –

ее практически невозможно закрыть на щеколду и

она отдается всем мимолетным ветрам. Я ее понимаю:

обожатель дверей, движения и свободы,

я не сажаю ее на цепь, на замок, на крючок.

И вот порою сижу, читаю книжку или

пишу какой-нибудь стих типа этого и

посматриваю в окно: открыта? ага, ну и пусть.

Ведь когда ваша дверь открыта –

волшебство еще может случиться. Не так ли?! Ну и потом,

как Кавафис однажды сказал:

«Ведь это был бы хоть какой-то выход».

Фантазия на тему черного и белого

Недавно в сети увидел эти чудесные фото:

белый китайский фарфор и на нем муравьи,

тщательно прорисованные немецкой художницей Эвелин

Браклоу.

Скромное обаяние правильных нежных линий,

тонкие носики, изящные ручки, непременные золотые

каемочки,

еле заметная патина, словно покрывшая

(а может и в самом деле покрывшая)

идеальный белый, заключенный в идеальных линиях

едва ль не эльфийских идеальных пропорций и форм.

И на этом прекрасном белом – цепочки муравьев,

и солнце поблескивает на их хитиновых тельцах.

У сахарниц и чайников они облепили краешек горлышка,

словно бы норовя, безрезультатно, подлезть под крышку.

Блюдца цепочки муравьев пересекают деловито и тихо,

либо облепляют единственную, нарисованную в центре

клубничку.

У молочника они слизывают остатки молока на носике,

в сухарнице – подбирают последние крошки на дне…

Всё это можно купить в интернете – от 160 долларов штука.

А мне весь этот фарфор представился в старом белом буфете

с трещинками по вздувшейся местами краске,

стеклянные дверцы которого узорчато разделены

на ромбики и треугольники тонкими рейками.

И стоит этот белый буфет на просторной кухне,

либо на террасе белого дома с видом на море,

и ветер треплет белые занавеси, и

хлопает сохнущее на дворе белье,

делая вслед за порывами замысловатые движения,

почти повторяя знак бесконечности,

и по небу плывут кучевые неспешные облака.

И, конечно, белый блестящий песок –

вниз, от двора и до моря.

Местом может быть Крым, к примеру.

И море может быть черным. С маленькой буквы.

И уже вовсе не день, а вечер, и справа красный закат

изливается кровью в темные волны. В сгустившемся мраке

не видно уже муравьев на посуде –

словно бы даже они, нарисованные,

ушли таки в свой муравейник. А слева,

над изломанным горизонтом Внутренней гряды

Крымских гор,

видны далекие алые всполохи,

и вдруг чувствуешь себя – здесь, посредине –

маленьким и беззащитным.

Наверху, в ярких вспышках – развалины крепости.

То ли это Мангуп, то ли Тепе-Кермен,

то ли и вовсе – Кирит-Унгол,

и ты зовешь – среди шорохов, шепотков и поскрипываний –

негромко и осторожно: «Смеагол? Ты где? Смеагол!»

Потому что и звать больше некого:

лишь муравьи, пауки, шорохи