Как прекрасно безделье! Как, скажи, слиться нам с кремнеземом, с редкой влагой, с обильным солнцем? У нас кончились сигареты, и больше нет слов, и, закрыв глаза, видишь всё то же – синее влажное небо, сухие перышки облаков, ангелов, отдыхающих недалеко и сонливо поглядывающих в нашу сторону, и других ангелов, отложивших крылья, занятых повседневными делами и не понимающих наши заумные фразы, и вот, слышен голос одного из них: хош, болалар, овкат тайёр, кани келингларчи[7].

Медленное время

Земля

Свет и пыльные дороги осени –

с пламенем поодаль, где желтые, оранжевые, красные

языки вспыхивают,

едва заслышав ветер, над темнеющими стволами.

Свет утраты, багрянец еще далекого заката посреди дня.

Наша обувь шаркает на обочине,

лениво ползет под ногами долина,

клубится в мареве горизонт, над которым

сухие профили снежных склонов

висят как метафора конца света, горних высей, чертогов,

черты.

Липкая зрелищность всякой ненужной вещи.

Взгляд, зарываясь в окрестность,

грызет мрамор излишней подлинности,

уподобляясь уже не каменщику в Карраре,

но самому Микеланджело,

провидящему в рубленой глыбе будущее творение,

равное вечности. Так

избирательность памяти, неведомо почему, через десяток лет

ведет меня тем же маршрутом,

которого я не припомню, однако

сквозь закрытые веки просвечивают пыльные,

прожженные уголки:

конец города и ближний кишлак за развилкой –

набор картинок, чья четкость слаба, как и память. И всё же

только они зреют здесь солнцем и правдой:

деревянная калитка, ржавая цепь, лопнувший

от жара и времени глинобитный забор, стволы тополей,

вытянутые к небу, словно руки земли в бессловесной

и вечной мольбе.

Путь, лежащий от нас и до нас

(не потому ли такая тишь и бессобытийность?):

чуткое ухо простора встревожено вовсе не нашим

присутствием,

словно мы призраки, словно нас нет.

Тишина, описать которую пробовали не раз и не два,

и которая не поддается словам,

ускользая от всяких лексических схем,

практически всяких. Зной,

придавленный к пресной земле своей тяжестью.

Только былинки да кустики вдоль дороги,

погруженные в тупой транс вечных встреч и прощаний,

открываются слабым порывам,

двигаясь сомнамбулически медленно, неуклюже,

будто они – часть декорации,

по недосмотру статиста оказавшейся

слишком близко от зрителей.

Родная земля, хранящая свою автономность пуще плодов:

даруя нам многое, она остается чужой, недоступной.

Впрочем, это-то нас и влечет. Вот только,

в отличие от земли, нам дано мало времени:

сможем ли? успеем ли?

Солнечные цветы

И вот снова август, лишенный привычного вязкого блеска,

чуть прохладный, северный.

Одиночные приступы солнечной тщеты, разбившись

об окна,

гаснут на тщательно мытом полу. За городом

словно Ван Гог размазал тюбик любимой краски:

желтые поля, на фоне хвои –

вкрапления изжелта-красных лиственных крон.

С подсолнухами, конечно, никакой связи: здесь

они дорастают до скромных размеров

и находят последний приют в цветочных лавках

(auringonkukat: солнечные цветы).

Южный глянец, сочные полутона,

резкая грань любой тени в летний полдень

наполняют здесь мои сны против матовых будней

и холодных безжизненных красок:

прозрачное голубое небо, темная зелень,

бесхребетное солнце – мягкое, словно перина или

пышные здешние облака.

Короткое лето и ощущение утраченной цельности.

Вновь надеваю куртку: уходить, оставаться.

На берегу

Лето и Лета, слизывающая с берегов телят и козлят,

куриц, зазевавшихся прохожих и просто ротозеев,

и текущая дальше,

полнея, набухая не столько водой или промыслом,

сколько покоем и ширью, выпирающими всё больше,

теснящими берег.

Лето длится три месяца. Лета – всю жизнь

несет свою зыбкую плоть где-то поодаль, невдалеке,

ожидая от нас неверного шага.

Мы идем вдоль по руслу, раздвигая руками

ветви прибрежных ив. Наша цель, словно облако –

видима, но бесформенна. Берег, память,

стирается сзади жерновами пространства,

оставляя на коже (ладонях? лице?) едва различимые знаки.

Лета медленно дышит легкими тысяч утопших.

Как и всякой реке ей свойственно быть где-то рядом,

чтоб тут же, коль надобность будет,

поглотить, словно жертвенный пламень (со всеми

уместными тут или там ритуалами), всякое приношение.

Несчастных, обреченных стать искупителями,

обычно спасает сознанье своей

высокой и славной миссии (участи). Память –

неверная штука – в такую секунду им этого не понять.

Нам же, отданным в жертву кривым саблям зноя,

остается ночами зализывать рваные раны,

мечтая, наконец, о конце: особенно жаркий день

и пекло, словно копье, пронзающее нас прямо в сердце.

И никакой риторики, никакого надрыва.

Лето и Лета, мы здесь, в ожидании.

Медленное время

Порой случается иное событие, порой ничего не случается,

но чаще

день плывет, как горизонт вокруг бездвижной карусели,

следуя неровностям ландшафта – то вверх, то вниз.

Мы наблюдаем, болтаясь над родной землей:

лишь металлические цепи качелей в такие дни напряжены.

Погода, настроение, остатки денег, которые,

пожалуй, следует потратить на сигареты, курагу и кофе.

Порою воздух кажется давящей крышей.

Порою в спазматическом припадке ты не в силах сделать

ни шагу.

Порою день так и не наступает, хотя за утром, как всегда,

следует жаркий липкий комок безвременья, и влажный зной

тянется словно жила, словно безжалостная тетива лука

в руках мрачнейшего из ангелов – ангела смерти.

(Музыка, что при этом слышна,

достаточно прямолинейна, чтобы проникнуть сквозь

слабую бронь нашей кожи, и заставить вибрировать

на долгой и тягостной ноте сеть артерий и вен.)

Покой, который случается следом – всего лишь прохлада –

передышка уставшему телу: сердце всё также молчит.

Вещи (к примеру, книги) теряют свое содержание и лучшее –

ни к чему не притрагиваться, ничего не касаться. Впрочем,

следы наших пальцев повсюду, хотя руки, казалось,

бездвижны.

С этим ничего не поделаешь: такое время, лето, такое