недосягаемо, при том, что близко:

мир уместился в пространство перед монитором,

оставшись при этом собой.

* * *

Прозрачность не прозрачней непрозрачности, напротив –

она покрыта тонким слоем пыли,

как данью лет, к которой привыкаешь.

И стоит сомневаться: так ли нужно

по зеркалу рукою проводить?

Не исказит ли след от пальцев тихий,

спокойный, устоявшийся наш быт?

Ведь если всё оставить так, как есть –

легко сказать потом, что раньше

всё было чище, лучше, красивей…

* * *

Слова уже не поддаются, будто

они не те. Как если бы молчанье изменило что-то

в структуре языка. Но в лексике ли дело?

Мне кажется, всё умерло, чтобы не стать стихами. Или –

готово умереть (о жертвоприношении – ни слова).

* * *

Собирать по крупицам. С годами

они становятся мельче, потому и труднее

свести всё в единый образ, слов тратится больше,

усилия тщетны и это видно уже в самом начале.

Пустота даже там, где что-то, казалось, есть постоянно:

ни опор, ни тех, кто поддержит. Жизнь остается жизнью –

лишь твоей, нужной тебе одному.

* * *

От чего отказаться, чтоб вновь быть собой? Что найти?

Не в словах же искать поддержки. Но

как быть с поэзией, выбирая молчание?

Честность в этом вопросе – но тем ли ты будешь, кем хочешь,

кто есть? Копнуть глубже?

* * *

После любого перерыва – заново учиться писать.

Заново искать расположения – нет, не критиков – слов.

Чтобы потом двигаться дальше.

Дело ведь не в языке. (И не в том, что хочу сказать я.

Это главное. Дальше: за себя, от себя, не к себе.)

* * *

Всё с начала. Найти его – самое главное. Отправная точка.

Точка.

Тактильные ощущения

Некоторые прикосновения, отдельные поверхности,

формы, либо лишь

их особо выразительные (конечно же, субъективно)

грани, материал, который

подушечки твоих пальцев готовы целовать еще и еще раз.

Как давно ты ничего не касался. Словно бы северный воздух

стер все различия; снег, облака. Как долго

мне казалось важным проникать вглубь событий, и как

так случилось, что я очутился с изнанки? Глубь оказалась

сквозным отверстием, игольным ушком, или это

еще одно понимание, обошедшее меня стороной?

Вот всё, что я знаю: кончики пальцев

нужно держать в тепле,

гладить большим подушечки прочих как четки

(и впрямь как четки), и вот, в какой-то момент

почувствовать, как они пробуждаются, как им нелегко

возвращаться в мир движений, таких касаний,

что определение «нежный» кажется непередаваемо грубым;

одеревеневшие фаланги, словно ты давно умерший для

сцены музыкант,

трогающий подзабытые клавиши – не вернуть

прежней любовницы – музыки или поэзии, но

полнота жизни даже в этой невозможности, за которой

кроются прочие мнимости, дающие кажущийся шанс

или наоборот,

но оставляющие тебя человеком

(в любом возрасте, в любом состоянии)

с предрешенной участью, однако

не готового оставить всё это (пусть и невелика

потеря, как ты сейчас понимаешь). Суть вещей

открывается, конечно, не пальцам. Но пальцами, чем же еще?

Музыка

Я смотрю на окно, собирая по каплям

красоту дождя в спящем городе.

Драгоценные сантиметры

сплетаются в длинный и долгий план, что еще

не смонтирован въедливой памятью.

Тишина длится дольше, чем музыка. Ветер –

дольше, чем мысль, что, оставив меня, вслед за ним

огибает углы новостроек – этот, этот и тот, –

рвется прочь от домов, по верхушкам сосен и елей,

качнула фонарь, затем флюгер на пристани, дальше –

вниз, над темнеющей водной гладью,

по лабиринтам проливов, заливов и отмелей – к морю,

до которого тут будто б рукой подать, если смотреть по карте.

Впрочем, я сижу дома и, редкий счастливец,

слушаю музыку, нет которой прекрасней. Возможно,

сердце мое не насос, но струна, и когда-то

она просто порвется во время игры.

Мне только хотелось бы верить, что тот, кто играет

не остановится и закончит пьесу. Я тоже

хотел бы дослушать ее до конца. Но возможно ли это?

Пока же – счастливец вдвойне – я пытаюсь

волшебство музыки передать через таинство слов,

радуясь, когда вдруг удается

вплести между прилагательных и причастий

часть мелодии, ритм, несколько нот, вплывающих в речь

вместе с отдельными звуками. (Может,

вы слышите это?) Но

чаще всего ничего не выходит. И грешить на слова –

неподвижные мертвые знаки – здесь не след.

Виноват исполнитель, порванная струна, несовершенство

речи:

что угодно, только не музыка. Ведь она,

позволяя транскрипцию,

на возможность интерпретации вовсе не намекала. И вот

еще один текст –

описание описания, пустая, но сладостная попытка.

Распахнутое окно

Иногда мужские голоса бывают как колокол,

бьющий в набат на окраине мира.

Словно бы слово, переставшее быть словом,

но снова и снова продолжающее звучать.

Дай ему возможность продлиться, не закрывай окно.

Пусть эти мгновения ничего не изменят, не это ведь важно:

просто блестящая длительность, и вечер –

как лакмусовая бумажка,

как идеальная полость, как

сонорная даль с приглушенным источником света.

Глаза отдыхают – поля и окраина леса. Но вот

первое движение: красная машина

как жук-пожарник карабкается по рухнувшему стволу

туда, где дорога целуется с небом, догнав горизонт.

Хищная красноногая мягкотелка, медлящая в полной

уже тишине.

Sich verlierend[10], как сказал бы какой-нибудь

старый любитель симфонической музыки,

хлопнув ставнями в гулкую даль.

Пионы

Снегопад раскрывает свои объятья

как белые пионы в начале июля –

поздние, слабые, на излете сезона цветения,