— Суворов, — говорит, — тебя какого хрена сюда занесло? Соскучился?

— Да не знаю, — отвечаю ему. — Не поверишь, Архипыч, бес, говорю, попутал: не могу дом свой найти. Такого со мной никогда раньше не было.

Архипыч вышел, глянул на меня повнимательнее, приказал:

— А ну, дыхни!

Дыхнул. Трезв, как стеклышко, ни грамма не принял перед отъездом.

— Чего задержали? — спрашивает Архипыч сержанта.

— Да чё, смотрим, стоит, зенки вылупил, может, анашой какой обкурился, думаем.

— Да Суворова я знаю, как облупленного, — тогда говорит Архипыч. — Это кáдра старой закваски: наркотой не балуется, всё больше водочкой да спиртом. Так ведь, Мишаня?

— Совершенно верно, — говорю, — Архипыч.

— В общем, сейчас все равно на вызов поедете, прихватите Суворова с собой и высадите на Широкой. Там его дом. Уж, думаю, на своей улице сориентируешься? — усмехается он мне.

— Да наверное, — отвечаю ему, а сам не знаю, что и думать. Ага.

Привозят меня, значит, тогда на Широкую, моя улица, прав был майор. Вылез я из ихнего лунохода, осматриваюсь, вроде всё знакомое: магазин, остановка, вывеска «Стройматериалы». Теперь осталось только свернуть за угол и я у своего дома — проще простого. Иду, сворачиваю. Стоп, говорю: не мой дом, не тот двор. Опять бес попутал?

— Слышь, брат, — останавливаю тогда я какого-то мужичка, — выпить не желаешь? — вспомнил тут я вдруг про бутылку Петровны за пазухой (не отобрали в отделении).

— Да кто ж от такого откажется? — отвечает мне тот. Вижу — нормальный мужик.

— Но, — говорю опять, — с одним условием: я живу в семнадцатом доме, понимаешь. В семнадцатом. Ты меня опосля до него доведешь, лады?

— Да чё ж не согласиться, это нетрудно.

«Эге, — думаю, — нетрудно, когда тебя бес не путает».

Хлебнули мы с горла полбутылки, я за мужичка-то сразу уцепился:

— Веди!

Он посмотрел вокруг и тыкнул пальцем в сторону:

— Туда.

Довел-таки.

— Вот, — говорит, — твой номер — семнадцатый. Как хотел.

Я голову подымаю — и впрямь он. Моя пятиэтажка, истинно. И вечная Пантелеевна, как застывшая фигура мадам Тюссо, у подъезда на лавке сидит, и «москвич» Петровича все так же супротив входа ржавеет.

— Пантелеевна! — кричу тогда, обрадовавшись несказанно. — Родная! Сколько лет, сколько зим!

Сел рядом, улыбаюсь, как дурак, от счастья. Даже мужику всю оставшуюся водку отдал — а как же, он ведь меня от бесовских чар освободил. Но как я в его сети попал, до сих пор не пойму. Может, во мне тогда веры большой не было? — сказал Суворов задумчиво, перекрестился размашисто и опять закурил, не отрывая взгляда от окна.

— А я-то и креститься толком не умею, — посетовал Виктор.

— А сам крещенный?

— С младенчества.

— Ну, эт дело несложное: сложил вместе три пальца — большой, указательный и средний, как единая Троица, а два последних пригнул к ладони — две природы Господни — Божественная и человеческая, и осенил себя от середины лба до солнечного сплетения, от правого плеча к левому. И поклонился Богу, и поблагодарил его за все милости.

— А как ты различаешь, кому молиться, кому свечки ставить, кого вспоминать?

— Тут каждый по себе. Сердце само подскажет. Кому б ты из апостолов ни молился, какого святого не вспоминал, все угодно Богу, лишь бы во благо.

— И откуда ж ты все это знаешь?

— Да было дело, в одной камере с бывшим священником сидел, тот в свое время старушку на машине сбил. Ох и убивался потом. А вообще подкованный был, особенно, что касается всяких обрядов там православных или традиций. Вот он, можно сказать, и просветил меня, приблизил к церкви.

Суворов глубоко затянулся сигаретой и выдохнул дым неторопливо, словно хотел, чтобы тот окутал его и не дал так быстро струиться мыслям.

18

Тут громко хлопнула входная дверь, и в комнату влетел запыхавшийся Женька.

— Ну что, пошли, армянин проехал!

Суворов повернулся к нему.

— Погоди, Женя, я всё время в окно глядел, однако никакой машины не видел.

— Да вот только что пронеслась, неуж не заметил?

Суворов рассеянно пожал плечами, наверное, до сих пор находился под впечатлением своего рассказа. Еще несколько секунд он будто обдумывал что-то, потом сделал несколько глубоких затяжек, раздавил окурок в немытой пепельнице и поднялся.

— Тогда пойдем. Может, он там долго не задержится.

Виктор тоже встал. Нужно было что-то приготовить на обед. Оставалась еще банка тушенки, килограмма два перловки и с полведра картошки. Отварить перловку — на один зуб, хотелось чего-то жидкого. Он вышел во двор. На заросшем огороде Пашкина заметил густые заросли высокого крупнолистого ревеня. Близкий родственник кислого щавеля. Вот и зеленые щи.

Виктор нарвал молодых листьев, несколько пожевал. Почти такой же кислый, такой же вкусный.

Как надоела еда всухомятку. Почти неделю, словно бомжи. Как тут не опуститься, не обесценить себя, не наступить на глотку собственной гордости? И надо только иметь железную выдержку, чтобы окончательно не сползти на дно, надежду, держащую тебя на плаву, и веру, что всё это временное, преходящее и скоро забудется, как забывается все нехорошее, удручающее, мимолетное. Бывает ведь и хуже, бывает и горче.

К черту всё! Главное не думать о плохом, не загонять тоску в сердце, не раздувать его стенки взрывной массой горечи, только тогда и можно встретиться с бедой лицом к лицу и не сломаться, думал Виктор, срывая крупные сочные листья…

Малой проснулся то ли от голода, то ли от повисшего в воздухе острого запаха вареного ревеня, заглянул на кухню.

— Что готовишь? — спросил Виктора.

— Зеленые щи. Садись, уже готовы.

Нарезали сала — хохол без сала не хохол.

— Знаешь, — давясь едой, промугыкал Малой, — девки тобой заинтересовались. Хотят познакомиться.

Виктору стало любопытно, что ж такого Малой мог о нем рассказать, если они впервые с ним встретились лишь накануне отъезда в Карелию?

— И что же ты им