Проведя сравнительный анализ социального устройства России и Европы, авторы полагали, что в России отсутствует «третье сословие», а уделом народа остается рабство. Авторы «Истории» не видели силы, которая могла бы в России возглавить борьбу за освобождение. И в случае если крепостное право в России все же будет отменено, полагали Рейналь и Дидро, то весьма сложно будет пробудить в угнетенном народе «чувство свободы». «Без сомнения эти трудности натолкнут на идею создания третьего сословия, но каковы средства к тому? Пусть эти средства найдены, сколько понадобится столетий, чтобы получить заметный результат?» - задавались вопросом соавторы «Истории»[260]. В современной историографии предложен совершенно новый взгляд на творчество Д. Дидро о России. Подготовлены новые переводы его опубликованных глав в «Истории обеих Индий», неопубликованные рукописи с развернутыми комментариями ко всем его текстам, появлявшимся с 1760-х гг., особый интерес представляет исследование посвященное влиянию Д. Дидро на его современников - непосредственных участников и современников Французской революции[261]. Это стало российским продолжением масштабных проектов по изучению наследия Д. Диро в мире (работы Ж. Дюлака, Р. Бартлета, Д. Кана, Дж. Годжи, 22-томное переиздание сочинений философа и т. д.).

В сочинениях о России эпохи Просвещения в связи с размышлениями о роли прогресса и о скорости развития цивилизации в этой империи важное место отводилось описаниям обеих столиц, олицетворявших собой старую и новую Россию. Санкт-Петербург - новая столица, возникшая «из ничего» и не имеющая корней в прошлом, созданная на окраине Балтийского моря по воле одного человека, потрясала воображение путешественников и мемуаристов. Однако с древними традициями и нравами российского народа легче всего было познакомиться в прежней столице - Москве. Авторы, которые имели возможность задержаться в России, старались ее посетить. В глаза европейских путешественников, прибывавших в Москву, бросались разительные отличия между двумя городами. Москва оставалась самым большим городом империи, население которого достигало 400 тысяч человек[262]. Некоторые авторы видели в Москве «убежище всех несправедливо обиженных дворян». Здесь, «в центре империи, управляющейся деспотически (что роднит ее более с азиатскими, чем с европейскими странами), нет более свободной, более республиканской земли, чем Москва», писал один из французов, посетивших город в 1780-х гг.[263] Такое смелое сравнение Москвы с ре- спубликой явно не было случайным. Иностранцы воспринимали Москву как город, совершенно непохожий на европейские столицы. Ее характеризовали многоликость, смешение древних и новых архитектурных ансамблей, контрасты нищеты и богатства, удивительные сочетания восточных нравов с европейскими. В записках французских путешественников, посетивших Россию, особо отмечалась свобода москвичей от великосветских условностей и простота нравов московского дворянства[264].

Независимо от целей авторов в центре повествования европейцев о России неизменно оставались тесно связанные между собой темы свободы и рабства, деспотизма власти и цивилизации страны.

Одной из основных тем для многих авторов записок о России традиционно оставалась тема рабства. При этом «рабство» не казалось публицистам исключительно российской особенностью. «Рабство» польских крестьян или колониальное рабство также часто анализируется в записках путешественников. «Рабство» в России, по сравнению с польским или вест-индским рабством, казалось в 1770 г. «полной свободой» англичанину Д. Маршаллу[265].

Некоторые действия российского правительства находили в ней достаточно широкий отклик. Одним из таких важных событий стало издание «Наказа», адресованного императрицей Уложенной Комиссии[266]. Опубликованный в 1767 г. «Наказ» Екатерины II приобрел огромную известность в Европе: уже в 1767-1770 гг. он был переведен на немецкий, французский, латинский, а впоследствии на польский, шведский, голландский, итальянский, греческий и румынский языки. «Кодекс Екатерины» обсуждали на страницах газет и в салонах. Сочинение Екатерины на время стало частью «русского миража», заворожившего многие умы надеждами на глубокие преобразования в России.

Французской цензурой «Наказ» был запрещен, но, несмотря на это, в столичных салонах он циркулировал совершенно свободно. «Как бы ни оценивали эту книгу, она все же служит доказательством прогресса философии на Севере... Законы, которые российская императрица дарует своему народу, не продиктованы необходимостью... Они обязаны только ее милосердию и человечности», - писала газета «Mercure de France»[267]. В то же время издания, которые отличались не меньшей панегиричностью суждений относительно Екатерины II, проводили как скрытые, так и прямые параллели между абсолютистской Францией времени т. н. «революции Мопу» и Россией. Начав свои рассуждения с картины рабства «восточных народов» и подчеркивая совершенное Екатериной благодеяние, автор заметки в «Journal encyclopédique» проводил скрытое сравнение России с Францией не в пользу последней: «Едва лишь свет наук и факел искусств угасли там, где они столь долго Пылали, как они вспыхнули в другой стране и просветили народы, погруженные ране в сумрак невежества. Здесь счастливые народы выпали из лона свободы и впали в позор рабства. А вдали отсюда порабощенные народы навсегда приняли форму свободного правления и его законы»[268]. По мнению Н. Ю. Плавинской, публицисты склонны были воспринимать знаменитое сочинение Екатерины не как «инструкцию», по которой должно строиться новое законодательство, а как введенный в действие кодекс. Журналисты особое внимание уделяли именно тем параграфам «Наказа», которые наиболее актуально звучали во французском контексте, поскольку перекликались с проблемами, стоявшими в центре споров между парламентами и королевской властью[269]. «Наказ» предстает в многочисленных текстах 1760-1780-х гг., подводит итог автор фундаментального издания этого текста Н. Ю. Плавинская, как оригинальная попытка верховной власти Российской империи ввести в законодательную практику наиболее известные и ценные идеи европейского Просвещения, а благодаря широкому распространению переводов на другие языки «Наказ» становился объектом для размышлений и интерпретаций в европейской мысли эпохи Просвещения[270].