Отставание России от других стран Европы в процессе цивилизации, заявлял Мирабо, является прямым следствием непродуманной и честолюбивой политики Петра I и его недальновидных преемников, уничтожавших самобытность «русской нации»: «Обманывался этот необычный государь, поскольку не думал ни о чем ином, кроме как о своей личной славе, не желавший ничего, кроме как того, чтобы удивить весь мир. Петр впал в заблуждение, наследники его проектов и его земель обманывались, как и он сам. Россия не имела, никогда не будет обладать своей морской торговлей, она не получит настоящего флота, она не будет им располагать на южных пределах до тех пор, пока будет оставаться без баз в Средиземноморье. Во что обошлись слава, проекты и усилия царя, названного Великим, нации, которую он оставил в рабском состоянии, в несчастьях? Русские обладали собственным национальным характером: теперь его больше нет. Этот характер следовало бы укреплять и развивать, приготавливая эти грубые и неотесанные народы, но зато очень простые, осторожными шагами, косвенными, но также самыми простыми и мудрыми, к принятию влияния просвещения из Европы. Россия, освободившись, могла бы быстро к нему приспособиться. Ошибка этого подготовительного периода в том, что русские, будучи еще далеки от благополучного завершения этого пути, многое потеряли из-за внутренних революций и внешних сношений, которые так восхваляют. Торговцы империи, некогда так прославленные, благодаря их порядочности и честности, славятся так же, как китайские торговцы благодаря их лукавству, чтоб не сказать большего. Бояре или знать, потеряв свою грубость, в большинстве своем не приобрели ничего, кроме манер. Женщины были прежде более целомудренными, браки более счастливыми, нравы менее элегантными, но зато более добропорядочными. И снова, что совершил для своей страны столь прославленный царь? Выиграл сражения, соорудил порты, прорыл каналы, построил арсеналы. Для этих целей необходимы только деньги и руки рабов.

Я уже не говорю о том, что им сделано для основных законов государства, для гражданской и политической свободы подданных, но я спрашиваю, что сделал он для аграрного хозяйства, для роста населения своей империи? Сельское хозяйство и население и есть богатство именно для правителей-деспотов еще в большей степени, нежели они являются таковыми для монархов, ограниченных в своей власти. Природа создала Россию средиземноморской державой...»[279]

Мирабо, таким образом, подводит итог рассуждениям своих многочисленных знаменитых предшественников о России, философов и ученых, от Лейбница до Руссо, реформы начала века он экстраполирует на все реформы, проводившиеся в XVIII в., его радикальные негативные оценки крепостного права и нравов россиян, как мы увидим, предвещают еще более крайние высказывания лидеров общественного мнения начинавшегося революционного десятилетия. Полемически обращаясь к «воображаемым» русским, Мирабо предлагал им эмансипацию от амбициозных правителей как путь к подлинному «народному счастью».

В то время, как будущие ораторы Французской революции не без энтузиазма излагали свое видение успехов российской армии и дипломатии на турецком направлении, активность развивали и секретные службы Франции. Неоднократно накануне и во время русскотурецкой войны в Черноморский регион направлялись профессиональные секретные агенты, а в большей степени информацию о Крыме и Причерноморье в Париж поставляли французы, проживавшие и работавшие в России постоянно[280]. Во многом благодаря французской разведке в период русско-турецкой войны французское правительство стало располагать обширными текстами об этом регионе Российской империи и состоянии французской армии и флота.

В свою очередь, и официальная королевская дипломатия рубежа 1780-1790 х гг. подводила собственные итоги внешнеполитического курса, не раз изменявшегося за истекший век, формулировала постулаты о новых альянсах и перспективах Франции, предвосхищая тенденции, осуществившиеся только в XIX в. В духе прежних традиций дипломатические документы, на самом деле отражавшие взгляды огромной части просвещенной элиты, не предавались огласке. Поэтому так важно обратить внимание на инструкции новому поверенному в делах Франции в Петербурге Э. Жене, составленные перед отъездом на родину послом Л.-Ф. де Сегюром в 1789 г. Сегюр - убежденный сторонник франко-российского альянса - полагал, что именно военный и экономический союз Версаля и Петербурга может быть гарантом «европейского баланса сил», мира и безопасности на континенте, а этот великий замысел дипломат приписывал «гению Петра»:

«Франция и Россия, находящиеся на двух крайних пределах Европы, никогда не будут мешать и наносить вред друг другу. Взаимовыгодный характер их производств, общая потребность в торговле их сближает, общие интересы в политике должны их объединить. Обе они находятся под давлением Пруссии и Австрии и опасаются их, обе хотят избежать утраты равновесия в Священной Римской империи, обе должны бояться и избегать войны в Германии, которая может их скомпрометировать, ничего им не принесет и даже может их разорить. Если они объединят свои системы и свои усилия, то эти две равновесные силы смогут удерживать баланс в Европе в устойчивом состоянии и обеспечить всеобщее спокойствие. Могучий гений Петра Великого, создававшего свою империю и вместе с тем обозревавшего Европу, понял эту главную истину, с тех пор частные обстоятельства, личная вражда и неприязнь, политическое беспокойство повлияли на то, что она была утеряна из виду»[281].

Многое из сказанного Мирабо о России, как мы увидим, будет воспринято в предреволюционной Франции и найдет отклик в многочисленных памфлетах, во множестве появлявшихся накануне и в первые годы Революции. Линия критики российского деспотизма и «заблуждений» французских философов, прочерченная Мирабо, получит свое продолжение.

* * *

Итак, говоря в целом о том образе России, который формировался политической и интеллектуальной элитой французского общества на протяжении XVIII в., необходимо отметить следующее. «Воображаемая Россия» не была продуктом исключительно французским, Россия и Франция даже не имели общих границ, а прямые контакты между ними были достаточно фрагментарны. Французские правительства долгое время игнорировали Россию, а французские обыватели также не обременяли себя изучением этого «государства Севера». Россия для западноевропейцев, и французов в частности, продолжала оставаться страной малоизвестной[282].

Географическая удаленность, религиозные и языковые преграды, различные внешнеполитические цели правительств двух государств препятствовали долгое время налаживанию тесных культурных и экономических связей России и Франции. Этими обстоятельствами было обусловлено нередко упрощенное, а иногда даже искаженное восприятие России через призму стереотипов, которая оставалась для них уникальным примером пограничного общества между состояниями «варварства» и «цивилизации». «Открытие» французами для себя России произошло несколько позднее, чем с ней познакомились англичане, немцы и итальянцы. В XVI-XVII вв. образ Московского государства формировался, главным образом, в сочинениях европейских путешественников, среди которых французы оставались в меньшинстве. Но приближение эпохи петровских реформ изменило положение дел, и представители французской элиты - ученые, дипломаты, духовные лица - посвящали все больше внимания России. Какие-то из черт русского национального характера были вымышленными, другие, напротив, отражали реальное положение дел и основывались на трудах других авторов, не посещавших лично Россию, а во многих сочинениях речь шла не столько о политическом устройстве и социальных реалиях страны, но о ее географии, природе, климате, традициях и нравах населяющих ее народов[283].