В XVIII в. представления французов о том, что следует называть Сибирью, были достаточно расплывчаты. Это видно и по книге аббата Ж. Шаппа д’Отроша. Французский астроном, добравшийся в 1761 г. до Тобольска, должен был иметь более или менее чёткое представление о том крае, где побывал. Однако в его сочинении понятие «Сибирь» имеет разные значения. Так, Шапп употребляет его в смысле, близком к современному нам, когда пишет, что Уральские горы, которые он называет «Пояс Земной», отделяют Россию. В описании путешествия он даёт этому топониму гораздо более широкое толкование. Оказавшись неподалеку от Хлынова, (т. е. Вятки), Шапп замечает: «Легко себе представить, каково было моё положение: затерянный во тьме ночной, в тысяче четырёхстах лье от своей родины, среди снегов и льдов Сибири»[239]. Таким образом, Шапп включает в «Сибирь» не только Зауралье, но и Урал, и даже Предуралье.

* * *

Выпады дипломатии Версаля, «стрелы», направленные в адрес императрицы Екатерины II, нельзя рассматривать вне военно-политического контекста эпохи. Но и философские споры принимали обостренный до предела характер. В 1760-е гг. вопрос о петровских реформах оказался объектом спора Руссо и Вольтера. Руссо был первым, кто в полемике с Вольтером преодолел абстрактный просветительский антропологизм и схему историописания, стирающую различия между странами. Могущественный царь, планомерно продвигающий свой народ от варварства к культуре, и абсолютно податливая народная масса - эта просветительская концепция оказалась для Руссо совершенно неприемлемой. Не правители, а народы, обладающие собственной национальной спецификой становятся у него провиденциальными субъектами исторического процесса[240]. Жан-Жак Руссо, в отличие от своего оппонента, не проявлял особого интереса к России. Свое краткое, похожее на приговор суждение о преобразованиях Петра он высказал в знаменитом трактате «Об общественном договоре» (1758-1760). «Русские никогда не станут истинно цивилизованными, так как они подверглись цивилизации чересчур рано. Петр обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения, того, что творит и создает все из ничего. Кое-что из сделанного им было хорошо, большая часть была ни к месту. Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понимал, что он еще не созрел для уставов гражданского общества. Он хотел сразу просветить и благоустроить свой народ в то время, как его надо было еще приучать к трудностям этого. Он хотел сначала сделать немцев, англичан, когда надо было начать с того, чтобы создать русских. Он помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они были тем, чем они не являются. Так наставник-француз воспитывает своего питомца, чтобы тот блистал в детстве, а затем навсегда остался ничтожеством. Российская империя пожелает покорить Европу - и сама будет покорена. Татары - ее подданные или соседи, станут ее, как и нашими повелителями...»[241] Исследователи (М. П. Алексеев, С. Блан, С. А. Мезин[242]) справедливо связывают резкость оценки Руссо с его польскими симпатиями. В своих «Рассуждениях о польском правительстве», написанных для Барской конфедерации, Руссо писал о русских как о «людях ничтожных, над которыми только два орудия имеют власть - деньги и кнут». По мнению философа, в интересах европейских держав Польша должна служить барьером между ними и русскими. В целом, русских Руссо относил к народам, еще не вышедшим из стадии детства и в связи с этим не готовым к преобразованиям[243].

Высказывания Руссо о России и Петре I были направлены против вольтеровской идеализации русского царя, проявившейся в «Истории Карла XII» и в первом томе «Истории России при Петре Великом». К тому же Руссо не был сторонником резких общественных потрясений в любых формах. По его мнению, несовершенство общественной жизни могло быть исправлено только временем и ходом вещей. Руссо не привлекала идея о реформах в России, а сама империя царей вовсе не представлялась ему экспериментальным полем для осуществления этой идеи. Как полагает К. Уилбергер, враждебность Руссо к России, по крайней мере частично, была порождена его враждебностью к цивилизованной Европе в целом[244].

Вольтер с негодованием отнесся к высказываниям и пророчествам Руссо, посвятив их разбору статью в «Философском словаре» (1764-1769 гг.). Ссылаясь на очевидные успехи России, которая следовала по пути, намеченному Петром I, Вольтер опровергал Руссо: «Русские, говорит Жан Жак, никогда не будут цивилизованы. Я по крайней мере видел среди них очень культурных, которые имели истинный ум, тонкий, приятный, развитый и даже последовательный, что Жан-Жак, вероятно, найдет уж весьма необычным». Прогнозы относительно новых набегов татар на Россию и Европу также казались Вольтеру необоснованными: «Приятно объявить о падении великой империи, это утешает нас в нашем ничтожестве». «Между тем эти самые русские стали победителями турок и татар, завоевателями и законодателями Крыма и еще двадцати различных народов, их государыня дарует законы народам, имя которых было неизвестно в Европе»[245].

Именно полемика между Вольтером и Руссо кристаллизовала две противоположных группы: в 1760-е гг. большинство французских авторов, писавших о России, примыкали то к одной, то к другой. В дальнейшем развитии этого спора «энциклопедисты» и тяготевшая к ним группа писателей и популяризаторов Просвещения (Дидро, Жокур, Даламбер, Мармонтель) в основном шли в своих суждениях о России за Вольтером. Напротив, Мабли, Кондильяк, Рейналь, Мирабо следовали в своих высказываниях главным образом за Руссо[246].

Европейские философы не раз обращались к российским монархам с предложениями и наставлениями. Среди них были те, кто восхищался политикой и реформами Екатерины, но непосредственное столкновение с российской реальностью привело их к глубокому разочарованию (так было и с Дидро, и с Мерсье де ла Ривьером). Физиократы придавали особое значение колониям иностранцев, а также закрытым образовательным учреждениям, которые, по их мнению, должны были стать для России очагами цивилизации[247]. Колонии - едва ли не самое надежное средство привить в России идеи свободы и обучить образу жизни, присущему свободным людям. Допущение в страну иностранцев - путешественников или колонистов, по мнению Н. Бодо, должно способствовать образованию и освобождению русского народа. Но его восхищение проектом колонизации России в конце 60-70-х гг. XVIII в. сменилось скептическим отношением к замыслам Екатерины. Во многом это отношение физиократов к колониям разделял основатель и редактор знаменитой «Энциклопедии» Дени Дидро. Он постоянно интересовался Россией и по приглашению императрицы в 1773-1774 гг. посетил российскую столицу[248]. До середины 70-х гг. он играл центральную роль в контактах между художественной элитой Франции и царицей; в дальнейшем эта роль перешла к Гримму, переписка которого с Екатериной стала важным фактором культурной жизни Европы. Дидро был хорошо знаком с развивавшейся во французской литературе дискуссией о России. Преобладавшие скептические мнения относительно перспектив развития цивилизации в этой стране и личное знакомство с Россией подтолкнули и самого Дидро к новому пониманию идеи цивилизации: к началу 1770-х гг. он убеждается, что быстрого преобразования российской действительности добиться невозможно, ибо действительность эта состоит из слишком большого числа элементов и определяется сложным переплетением обстоятельств. Надо отметить, что важная роль в концепции цивилизации России, по Дидро, отводилась иностранной колонизации, которую он длительное время (в духе сочинений Н. Бодо) рассматривал как важнейший способ преобразования российской действительности[249].