Вебер нахмурился и закусил губу, но возражать Монтравелю не решился.

Мы вышли на террасу, вымощенную необработанным камнем. С нее открывался головокружительный вид на Пиренеи и Лионский залив. Я сходила на кухню, приготовила закуску и, прихватив бутылку кольюрского, вернулась в сад.

– … Вот посмотрите, – Монтравель протянул Веберу один из своих рабочих блокнотов. – Я делаю десятки, сотни таких набросков – это вырабатывает чувство формы. Почаще пересматривайте собственные рисунки – рано или поздно один из них превратится в замысел…

– Это ваши эскизы к новой скульптуре? – откликнулся Вебер, жадно вглядываясь в каждую страницу.

– Да. Женщина, входящая в реку времени… Своеобразная метафора вечности. Правда, я еще не придумал для нее название…

– Продайте мне один такой набросок, – Вебер подался всем телом вперед, глаза его горели. – У вас же их бесконечное множество…

Монтравель взглянул на молодого немца с сожалением.

– Берите даром… Я только и делаю, что раздаю свои рисунки. Недавно какой-то итальянец прислал мне письмо со странной просьбой: уступить ему эскиз за пять франков. И что вы думаете?! Отдал… может, он бедный художник. Хотя ему, как и вам, вряд ли эта штука пригодится…

После обеда Вебер распрощался, пообещав вернуться на следующий день, чтобы закончить бюст мастера. Закрыв за ним деревянную калитку, Монтравель покачал головой.

– Ничего путного из этого баварца не выйдет… Пока мы разговаривали на террасе, он передавил ботинком всех муравьев. Человек, с таким хладнокровием уничтожающий жизнь, настоящим творцом не станет. Так и будет вытачивать из мертвого камня безупречные тела и профили, презирая все несовершенное…»

– Транспорт следует по маршруту «Северный вокзал – церковь Святого Августина». В связи с манифестацией дальнейшее движение будет приостановлено, – проинформировал пассажиров водитель автобуса, в который Родион впрыгнул за секунду до того, как двери его захлопнулись.

«За время моего отсутствия, похоже, ничего не изменилось, – вздохнул он, – все та же «желтая лихорадка»… Надеюсь, Оливии на обратном пути повезет, и в этот раз на окружную демонстранты не выдвинутся. Впрочем, она прилетает лишь к вечеру… Все должно уже утихнуть».

После нескольких недель зимней непогоды город выглядел безрадостно: пористые стены домов в темных влажных подтеках напоминали абстрактные картины: в депрессивных серо-бурых мазках улавливался некий сюжет, но постичь его здравым разумом было невозможно.

Вопреки всему настроение у Родиона было приподнятым – форум в Брюсселе прошел отлично. Ему удалось пообщаться со старыми коллегами из расследовательской ассоциации и установить несколько новых контактов. Выступление закончилось овациями, и Родион вдруг подумал: пауза, которую он сознательно взял, чтобы отдохнуть от дел, похоже, затянулась. С момента публикации его последней документальной книги, посвященной разоблачению крупной фармацевтической аферы, прошло уже несколько лет. Пора бы взять в разработку какую-нибудь новую тему…

От церкви Святого Августина в сторону дома он отправился пешком. С легким ручным багажом это было несложно, хотя дорожные ограждения вынуждали его не раз сходить с тротуара на проезжую часть, а потом взбираться обратно. Во время одного из таких маневров где-то сбоку вдруг раздался пронзительный визг тормозов. Родион обернулся…

Здоровенная псина, держа на коротком поводке стрекозиной комплекции хозяйку, справляла нужду прямо на пешеходном переходе. В считаные секунды тесный проулок закупорила автомобильная пробка. Из окна самой первой машины высунулся жовиального вида господин в рубчатом велюровом жакете.

– Мадам! – выкрикнул он дрожащим от негодования голосом. – У нас тоже есть потребности! Я на встречу опаздываю… Она не любит ждать! Между прочим, штраф за подобное нарушение…

– Иногда стоит опоздать, чтобы тебя хотя бы заметили, – презрительно бросила дама, не сдвинувшись с места. – Не перекладывайте на меня своих проблем, месье… Где ваша галантность?

Осекшись, велюровый водитель уселся на свое место, обреченно уставившись в приборную панель.

«Все же умение хамить куртуазно, с некоторой философской отрешенностью – неотъемлемый элемент парижской культуры… И ведь специально этому не научишься! Взять хотя бы Саломею: двадцать лет она здесь живет и за словом, конечно, в карман не лезет, однако некоторой… филигранности формулировок ей по-прежнему не хватает», – усмехнулся Родион, вспомнив, каким крепким и однозначным словцом горничная приложила на прошлой неделе курьера, доставившего пакет с документами позже оговоренного времени и вынудившего ее задержаться.

Под расхлябанное насвистывание северного ветра Родион вошел в свой подъезд и поднялся на пятый этаж.

Судя по состоянию квартиры, Саломея с самого утра готовилась к его приезду: из кухни сочился запах томленного в специях мяса, в комнатах царил музейный порядок, а на каминной полке красовались едва распустившиеся махровые цветы.

– Добрый день, месье, как там брюссельская погодка? Такая же сырость, как и здесь? – поинтересовалась горничная, сверкнув коронками в перламутровой улыбке.

– Да, моросит с просветами. Но ничего, съездил я удачно…

– Ну и славно, месье! Почту я вашу забрала, в химчистку забежала, в управляющую компанию насчет поломки лифта позвонила, хотела еще…

– Спасибо, Саломея. Без вас этот дом давно бы пошел под снос, – пошутил Родион, доставая из портфеля коробочку бельгийского шоколада с орехами и протягивая ее горничной.

– Все-то вы шутите, – с нескрываемым удовлетворением Саломея приняла подарок и засунула его в накладной карман фартука. – А счастье, месье, – оно порядок любит…

– Тут я с вами согласен, – согласился он, не желая ввязываться в пустую полемику.

С того момента как Оливия переехала к нему, у Саломеи развился навязчивый «невроз чистоты» – ее обращение с предметами приобрело какой-то ритуальный характер. Казалось, что, наводя порядок в чужом доме, она возвращала себе контроль над собственной жизнью, в которой после ухода мужа перестала быть хозяйкой.

Время до вечера он скоротал за чтением свежих газет, да еще вышел ненадолго – прогуляться по бульвару и купить к ужину свежий багет. Асфальт блестел после недавнего дождя, как влажная рыбья чешуя, водосточные трубы утробно клокотали, но между рваных облаков уже проглядывало солнце.

С Оливией в эти дни они почти не разговаривали, лишь переписывались урывками. Даже на расстоянии он чувствовал ее возбуждение, восторг перед внезапным приключением и понимал, что вся эта история с интервью – не более чем попытка отвоевать кусочек личного пространства. И хотя слияние с любимым человеком до полной потери себя никогда не было для него эталоном отношений, он хорошо понимал, что настоящая близость, как ни крути, оплачивается частичной потерей свободы…