Куда бы мы ни поехали в Японии, мы вызывали большое любопытство как на сцене, так и за ее пределами. Однажды на репетиции, когда у нас был минутный перерыв, я стоял на солнечном свету у двери, ведущей на склад декораций.

– Очень красиво, бледно-золотой цвет, – заметил директор театра, показывая на волоски моей руки, блестевшие на солнце.

Самый странный комплимент, который мне когда-либо делали! Но в конце концов, светлые волосы, наверное, действительно выглядят экзотично в стране, где все темноволосы и почти ни у кого нет волос на руках.

По всей стране мы с Сильвией Николз привлекали всеобщее внимание, а на железнодорожных станциях вокруг нас собиралась целая толпа просто поглазеть на нашу английскую белокурость.

Театры обычно были переполнены, даже кулисы, – всегда находилось множество желающих наняться в качестве рабочих сцены и бесплатно смотреть наши выступления. В Осаке кулисы так кишели рабочими сцены, что нам приходилось проталкиваться через их ряды, чтобы вернуться в свои артистические уборные. В Мойи даже сцена не принадлежала нам – в середине pa de deux крошечный японский ребенок мог пробежать через сцену, время от времени останавливаясь, чтобы посмотреть на танцующих. Большинство матерей были так поглощены танцем, что совершенно забывали о своих детях, и в перерывах ряд маленьких блестящих головок появлялся с нашей стороны занавеса. Им так не терпелось посмотреть, что происходит, что они подползали под занавес и даже не думали возвращаться до тех пор, пока на них не набрасывались толпой рабочие сцены.

Когда подошло к концу последнее выступление в Мойи, я по-настоящему сожалел о том, что нам предстоит покинуть Японию. Каждое мгновение пребывания в этой стране было наполнено для меня красотой и вызывало интерес. Волнению, доставленному мне тем, что я стал партнером Павловой в «Русском танце», вполне соответствовало открытие японского танца и таившегося в нем целого мира артистичности. Всю оставшуюся жизнь я намеревался оглядываться назад, на Японию, как на некий зеленый оазис.

Когда я уставал от джазовых представлений во время гастролей по США или Англии, я возвращался мыслями к школе Фуджимы, чье имя до сих пор пользуется почетом в Японии, и чувствовал себя счастливее. В 1922 году Артур Уэйли еще не перевел классическую «Повесть о Гэндзи»[42], но когда я прочел ее позже в Англии, меня поразила глава, озаглавленная «Праздник цветов». Япония осталась в моей памяти как место цветов: легкая дымка глициний и вишня в цвету, и все это на фоне кленовых листьев. И какую симпатию вызывает Правый министр[43], когда приглашает Гэндзи на праздник цветов, посылая своего сына со стихами: «Если бы мои цветы были такими же, как в других садах, никогда бы я не отважился пригласить вас».

Я думаю об этих словах, когда смотрю на прощальные подарки, которые вручил мне Мацумото Коширо – прекрасный оби (пояс) с узором из стилизованных розовато-лиловых цветов глицинии, со словом «Фуджи» на блестящем бледно-голубом фоне. Это эмблема школы Фуджимы. На подаренном им веере театра Но на одной стороне – кленовые листья, на другой – цветы вишни, и то и другое – на золотом фоне.

Павлова тоже была глубоко растрогана всем увиденным. Помню, какое впечатление на нее произвело, когда я объяснил ей, как снимают и упаковывают сямисэн, когда его убирают. А однажды я показал ей чашку, за которую заплатил сумму, равную двум пенсам. В ней не было ничего особенного – узор из голубого тростника на кремовой основе, – но, тем не менее, это было совершенство. Она взяла чашку и рассмотрела со всех сторон.

– Знаешь, Элджи, – сказала она, – в этой стране нет ничего, что хотелось бы выбросить.

Сказочный мир Японии с его сокровищницей драматического танца стал для меня опытом неизмеримой ценности. Хотя я и не осознавал этого, покидая страну, но этому путешествию суждено было остаться со мной на всю жизнь. Путешествие с Павловой стало наилучшей иллюстрацией старой поговорки: что посеешь, то и пожнешь. В первую очередь она заботилась о том, чтобы мы посетили достопримечательности, и всегда организовывала все таким образом, чтобы труппа отправлялась на прогулки в соответствии с путеводителем Бедекера там, где это было возможно. Она никогда не говорила: «Вы должны изучать японские танцы», но под ее влиянием нам самим непроизвольно хотелось сделать это. Когда мы покинули страну, я находился под таким влиянием целого мира восточного танца, что не хотел расставаться с ним всю оставшуюся жизнь. Даже когда я впервые увидел Павлову в Лондоне, черты ориентализма в ее раннем репертуаре и танцы Губерта Стовица поразили мое воображение, но я тогда не знал действительности, стоявшей за ними. Теперь я узнал ее и предполагал, что реальность продлится по крайней мере до конца нашего турне. Не могу сказать, что мне понравился маленький японский пароходик, который отвез нас в Шанхай. Он был очень примитивной европейской конструкции и чрезвычайно неудобный. На второй день пути был день рождения микадо, весь экипаж судна собрался на палубе и, обратившись лицом к Японии, исполнил национальный гимн. В тот вечер на обед подали огромного морского леща – это «счастливая» рыба, тай, ее всегда подают в день рождения императора. Однако нам она удачи не принесла: на следующий день мы попали в хвост тайфуна и всю ночь напролет нас швыряло и подбрасывало разгневанное море. Когда настало утро, мы оказались на Желтой реке, которая вполне соответствовала цвету желчи, а она-то как раз и давала нам всем о себе знать в этот день.

Пожалуй, первое, что поразило меня в Шанхае, была яркость китайских красок по сравнению с нейтральными мягкими тонами Японии. Красные и зеленые цвета я счел слишком вызывающими. Шанхай конечно же ни в коей мере нельзя назвать типичным китайским городом. Зрители состояли исключительно из европейцев, и это казалось очень странным после Японии, где мы танцевали исключительно перед японской публикой. Было очень холодно, и я размышлял, был ли то китайский или японский обычай прятать руки в рукава, чтобы сохранить тепло. Воздух, казалось, разрезал меня, когда мальчик-рикша бежал в театр. В британском секторе порядок поддерживали сикхи, и я помню, как потрясена и расстроена была Павлова, когда увидела, как сикх-полицейский бил дубинкой китайского мальчика-рикшу.

Я интересовался только китайской частью города и «прочесывал» боковые улицы, отходящие от главной, причем шел по одной стороне и возвращался по другой, чтобы не заблудиться. Я обнаружил чайный домик с ивовым узором, с изгородью с зигзагообразным орнаментом, предназначенным для того, чтобы отпугивать чертей, увидел птичий рынок и доброжелательного старого китайца с птичьей клеткой на шесте, выносившего таким образом свою птицу на прогулку. Однажды, когда я сопровождал миссис Лейк и Молли на базар, мы нашли гида, который повел нас осматривать Сад мандаринов с драконовой стеной. В камнях были вырезаны фантастические орнаменты, в саду находился пруд с темно-зеленой водой, сквозь которую поблескивало множество золотых рыбок. Драконы были вырезаны по вершине всей стены, практически носом к хвосту. Некоторых членов труппы пригласили на скачки. У Риты Глинде был наметан глаз на лошадей, и она ставила на победителя. Как-то раз она заметила, что одна из лошадей долго лидировала в забеге, а затем замедлила бег. На следующий день ту же лошадь поставили на более короткую дистанцию, Рита поставила на нее и выиграла.