После вечеринки нас всех отвезли посмотреть бирманские драмы, которые носят название пве[46]. Ничто не могло больше отличаться от утонченного исполнения театра Но или Кабуки. Грубые сцены были установлены на открытом воздухе, а зрители сидели на траве; над головой – сияющий лунный свет, странно контрастировавший с фестонами редких электрических ламп, освещавших сцену. Переднего занавеса не было, а задник расписан как кирпичная стена. Ничто не могло выглядеть менее театрально. Когда мы пришли, из ниоткуда возникли стулья и бирманцы пытались превзойти друг друга в вежливости и в стремлении нам услужить.

Никто не платил за представления пве. Все их оплачивали состоятельные бирманские семьи, считавшие это подношением богам, а если у кого-то возникало желание заплатить, полученные деньги использовались на содержание пагод. Причудливые танцы, которые мы видели, невозможно описать, они обладали странной гипнотической силой, но были лишены того изумительного равновесия, которым я так восхищался в Японии. Здесь все казалось каким-то беспорядочным и незаконченным и слишком сильно ощущалось случайное влияние Запада. Я испытывал жалость к оркестру, заключенному в своего рода клетку под сценой, где должны были непрерывно играть на своих варварских инструментах с девяти вечера до четырех или даже шести часов утра.

Бирманские девушки восхищали своим экзотическим изяществом. Они носили цветы и маленькие кисточки в волосах, башенками уложенных вокруг головы. Уголки их облегающих жакетов были скреплены таким образом, чтобы сформировать изгибы такие же, как в бирманской архитектуре, а саронги ложились изысканными складками, когда девушки грациозно передвигались по сцене. Мы узнали, что самым вульгарным и шокирующим считалось обнажить хотя бы полдюйма ноги над лодыжкой. В то же время актриса имела по крайней мере одну особую привилегию – она могла произнести со сцены любую фразу, какой бы она ни была вульгарной, и в то же время считалась совершенно скромной в личной жизни. Я постоянно думаю, до чего же это цивилизованная точка зрения. Какой контраст с еще существующим мнением европейцев, будто женщина, выступающая на сцене, недостойна уважения.

Во время одного из представлений пве ведущая актриса так хотела доставить удовольствие английским посетителям и великой танцовщице мадам Павловой, что специально в нашу честь спела английскую песню «Моя любовь словно маленькая птичка…».

Мне кажется, я и сейчас вижу ее крошечное серьезное личико, каким оно было, когда она пропела до конца эту банальную маленькую балладу.

Сезон в Рангуне стал большим испытанием для всех двадцати пяти артистов, так громко объявленных в театре; некоторые из нас не смогли танцевать. Николова пришлось оставить в больнице в Сингапуре, Лона еще не оправилась от солнечного удара, еще у одной девушки случился аппендицит, у другой – лихорадка. В «Амарилле» полагалось иметь две «толпы»: одну цыган, другую маркизов. Мы выбивались из сил, перевоплощаясь прямо за кулисами и пытаясь предотвратить вырождение па-де-катра и превращения его в сольный танец.

Город был переполнен людьми, приехавшими с плантаций на праздники. Однажды, вернувшись в отель после репетиции, я увидел на улице огромную толпу. Подойдя поближе, я обнаружил, что она собралась у входа в отель. Подойдя еще ближе, я увидел сидящего на тротуаре заклинателя змей и двух кобр, покачивающих своими «зловещими капюшонами» под аккомпанемент его дудок. Когда мужчина заглянул в свою корзину и достал крайта[47], толпа бирманцев напряглась. Он имел потрясающий успех. Затем совсем в праздничном духе пришли двое плантаторов, совершенно пьяные. Ковыляя мимо заклинателей змей, один из них подхватил двух кобр и отнес их в отель! Я немного нервничал, следуя за ними. Не знаю, как потом змей убрали из отеля.

У нас было мало времени на осмотр достопримечательностей, но однажды вечером после представления я поехал осмотреть озера и отражение пагоды Шве Дагон в освещенной луной воде. Это поразительное здание было покрыто золотом, и каждые несколько лет золото полностью заменяли по общественной подписке. Серебристые воды отражали золотое здание. Оно казалось сказочным, и я ожидал, что оно вот-вот исчезнет.

Однажды вечером кордебалет из «кукол», выстроившихся вдоль обеих сторон сцены в балете «Фея кукол», пришел в изумление, увидев, как Павлова делает больше, чем обычно, пируэтов на пальцах, которыми заканчивалось grande adage. Их было больше не на два-три, но на девятнадцать или двадцать. Возможно, она шепотом и предупредила Волинина, но наш дирижер Теодор Штайер был так же удивлен, как и мы. Как всегда, проявляя преданность балету, он продлил финальные аккорды, аккомпанируя чудесной демонстрации виртуозности. Нам же всем это показалось шуткой, поскольку Павлова ненавидела голую виртуозность, исполнение всего лишь технических трюков как движений, лишенных поэзии. Мы свято хранили в памяти ее замечание, обращенное к девушке, пожертвовавшей стилем ради большого числа пируэтов: «Дорогая! Нужно же оставить кое-что для цирка!» В наши дни люди, никогда не видевшие Павлову, считают, что она не обладала техникой современных балерин. Однако она обладала изумительной школой, но ее исполнение никогда не походило на демонстрацию школы.

Это напомнило мне об еще одной причуде Павловой. Как-то она увидела девушку, неуклюже пытавшуюся делать на сцене фуэте.

– Вы хотите разучить фуэте? – спросила она. – Я покажу вам.

Это па Павлова не любила, но она сделала шестьдесят четыре фуэте, подхватила шаль и отправилась своей дорогой в артистическую уборную.

Мы все с нетерпением ждали поездки в Индию; нам, британцам, казалось, будто мы хоть что-то знаем об этой стране, в отличие от Японии. В начале двадцатых британский монарх являлся одновременно императором Индии, и в те послевоенные годы все мы прекрасно осознавали этот факт. Мы с большим энтузиазмом прибыли в Калькутту в начале января и оставались там больше двух недель, танцуя в театре «Эмпайр». Должно быть, прошло немало времени с тех пор, как какая-нибудь балетная труппа выступала в Индии, если вообще когда-нибудь выступала, и, естественно, мадам имела большой успех. Но для нее лично Индия не стала таким уж успехом, под Индией я подразумеваю индийский танец, ибо ничто более не имеет значения.

Наверное, никогда не забуду удивительного представления, устроенного специально для Павловой, на которое ее с таким почтением пригласили. Вся труппа была приглашена приехать вместе с ней на утреннее представление танца Nautch в театр «Мадан». Nautch – одно из тех слов, которое несет в себе целую атмосферу, и, хотя каждый слышал об этом, думаю, даже очень немногие танцовщики могут сказать, что это означает. В те дни я был столь же невежественным в области индийского танца, как и в области Но и Кабуки. Я даже не знал, что nautch происходит от Natya (Натья), танцевальная драма, и что существуют еще и nrtta (нритта)[48], стилизованные чистые танцевальные движения, и nryta (нритья)[49], доставляющая эстетическое наслаждение. Тогда я еще не слышал об удивительной сокровищнице «Натья шастра» – большом руководстве, охватывающем около восемнадцати веков, характеризующем каждый жест и его значение в танце. Но для меня все это находилось в необозримом будущем. А пока перед нами были танцы Nautch. Трудно сказать, чего в точности мы ожидали – чего-то экзотического? Да. И в то же время чего-то эзотерического, дополненного старинным совершенством восточного религиозного искусства. Мы ожидали увидеть, по крайней мере, восточный вариант Кабуки.