– Друзья! – сказал я, вставая. – Неудобно говорить про себя правду, более того, я рискую показаться нескромным, но я бы не только развел костер, я бы остро отточенным топором срубил бы несколько сухостойных лиственных деревьев и сделал избушку-времянку, где можно было бы обсушиться и прийти в себя. А затем отправился бы в ближайший населенный пункт за помощью и бесстрашно шел бы двое суток сквозь пургу и снежные заносы.

Когда я закончил, Феофанов молча вышел из-за стола и, не стесняясь, трижды обнял меня.

А потом сказал:

– Вот какие есть на свете люди! И я горд и счастлив, что это мои друзья! Что касается меня, теперь я уверен – я поступил бы так же!

– Вот живешь рядом с человеком долгие годы и не знаешь, что он за человек! И только в особенные минуты видишь, как щедр, отважен и богат он душой! – молитвенно проговорила жена Феофанова…

– Предлагаю сегодняшний день запомнить всем на всю жизнь! – с чувством произнес Горемыкин.

Повинуясь общему порыву, мы все встали и крепко в волнении пожали друг другу руки.

– Пап, а река в лютый мороз подо льдом бывает? – робко произнесла маленькая дочка Феофановых, но ее никто не услышал.

А я хотел объяснить ей, что там, возможно, была прорубь, но подумал и – не стал. Ведь ребенок все равно всего понять не может.

Юмор, юмор… Вот у меня сосед потерял ключи от квартиры, забрался по водосточной трубе, прошел по карнизу, разбил стекло, влез, а это квартира – чужая!

Он – к двери, а тут – звонок! Он говорит: «Никого нету дома!» Ему говорят: «Откройте – милиция!»

Он думает: «Во, вляпался! Лучше бы я с карниза упал! Я б сейчас лежал на больничной койке, а теперь придется – на нарах!»

Открывает он дверь, его спрашивают: «Фамилия?» И тут его осенило, он говорит соседскую: «Иванов!» Ему говорят: «Гражданин Иванов, вы арестованы за убийство!»

Он говорит: «Но я не Иванов! Вот, посмотрите – окно разбито!»

Ему говорят: «А… бежать хотел!» И хоп ему по шее!

Мужик совсем обалдел, кричит: «Позовите жену!» Позвали. Говорят ей: «Если подтвердите, что он ваш муж, – забирайте! А если скажете “нет”, то никогда больше его не увидите!»

Жена говорит: «Конечно, нет! Он мне, подлец, полжизни загубил, я хоть вторую спокойно поживу!»

Он кричит: «Нина, мы ж с тобой вместе детей родили!» Она говорит: «Что-то я не помню, чтоб ты беременным ходил! Прощай, Степан. Одевайся, – говорит, – теплее – тебя, наверное, в Сибирь сошлют!»

Отвезли мужика в КПЗ. Он в дверь колотит, орет: «Вы перепутали! Снимите у меня отпечатки пальцев!» А уголовники в камере говорят: «Мы лучше с тебя одежду снимем!» Отобрали у него одежду, обрядили в тряпье…

Следователь на следующий день, как увидел, говорит: «А не вы ли в 1896 году свою сожительницу удушили? У нас с тех пор дело незакрытое!..»

Мужик думает: «Нарочно признаюсь! А на суде разберутся!» И говорит: «Да, это сделал я! А фамилия моя – Гитлер!» Следователь протягивает ему сигареты и говорит: «Курите, Адольф!» Мужик кричит: «Какой я тебе Адольф?!»

Следователь говорит: «Ну, хорошо: Адик – не волнуйся, на суде разберутся!»

А на суде адвокат говорит: «Посмотрите на эту дебильную морду, разве мог бы он ударить человека – он бы промахнулся!»

Прокурор говорит грозно: «Требую для него самого сурового наказания – пусть служит в милиции!» А судья, рэкетирами запуганная, с закрытыми глазами полистала дело и говорит: «Поскольку, подсудимая, вы являетесь матерью-одиночкой, то попадаете под амнистию! И бегите отсюда быстрее, потому что здание у нас старое, не ремонтируется и вот-вот рухнет!

Вот и весь юмор!

За окном стемнело. Киселев включил настольную лампу, положил перед собой лист бумаги и стал писать. «Здравствуйте, дорогой Николай Иванович! – написал он и улыбнулся. – Пишу вам письмо и невольно улыбаюсь, представляя, как вы его получите: войдете к себе в подъезд, глянете в дырочки почтового ящика, а там – что-то есть! Вы откроете дверку маленьким ключиком, достанете конверт… Я ведь знаю, как приятно получать письма и как грустно становится, если в почтовом ящике пусто…

А я люблю не только получать письма, но и писать. Вечерами, когда жена и сын смотрят телевизор, я люблю иногда сесть за стол, положить перед собой чистый лист бумаги и неторопливо писать о том, что видел, читал, о чем думаю. А кроме вас, мне поделиться не с кем. Дома, если я начинаю о чем-то рассуждать или вспоминать, сын смотрит на меня недоуменно и стыдливо, а жена, послушав минуту, говорит: «Сходил бы ты лучше в магазин». И я иду, потому что становится обидно.

На работе у меня все нормально. Но если я попробую рассказать там, что в детстве у меня был чижик и что я мечтал стать водолазом, сразу наступит настороженная тишина, потом, когда поймут, что я никого не оскорбил своим рассказом, кто-нибудь вспомнит анекдот, а еще потом наша ироничная молодежь будет звать меня за глаза морским чижиком или подводной птичкой.

Я знаю, есть люди, которые пишут на радио с просьбой передать песню, но сами-то стараются как можно больше написать про себя. Я однажды не сдержался и тоже написал в газету. Про то, как летом ездил в пионерский лагерь и очень боялся, что кто-нибудь подумает, что я влюблен в Лену Нашатынскую. Ответ я получил из Министерства здравоохранения, где говорилось, что я правильно ставлю вопрос о раннем созревании подростков.

Поэтому, дорогой Николай Иванович, вы уж извините, что я докучаю вам, но так уж получилось, что вы оказались единственным для меня человеком, с кем я могу говорить, легко и откровенно.

На этом писать кончаю. Желаю вам всего доброго. С уважением, Киселев».

Киселев сложил листок в четвертушку, вложил в конверт, заклеил, написал адрес: Парковая, дом 8, Киселеву Николаю Ивановичу – и пошел на улицу к почтовому ящику.

Мать у них умерла, отец работал с утра до вечера. Пожалуются ему бабы на его сыновей: Вовку старшего и Петьку младшего, даст он вечером каждому по подзатыльнику – вот и все воспитание. Мрачный… плохо ему было без жены. Каменный стал какой-то.

Петька изобретательством занимался, то взорвет что-нибудь, то заставит малышню взяться за руки, крайнему проводок в руку от динамо-машины, крутанет ее – ток по всем пройдет, все взвизгнут, а он: «А если вы попадете в плен и вас будут пытать?!» В Музее революции, как уж ему удалось, стащил саблю, доказывал, что ею было срублено 25 тысяч голов, давал всем трогать лезвие, кое-кому порубить стропила на чердаке. Носил ее в штанах – сатиновых шароварах, тогда почти все в таких ходили, отчего одна нога у него не сгибалась, и он выглядел героем-инвалидом гражданской войны.