Сон прервался, и Хуго пробудился. В отличие от Марьяны Наша умеет организовывать свою жизнь. После ночи, проведенной с гостями, она спит часов до трех дня. После этого прибирает в комнате, моется, натирается ароматическими мазями, и когда она появляется ближе к вечеру, выглядит спокойной и ни на что не жалуется. Иногда Хуго замечает на ее лице недовольные морщинки или улыбку, отмеченную сдерживаемой болью, но большей частью она спокойна или безразлична. В отличие от Марьяны она не обнимает и не целует его, не осыпает похвалами и не называет ласковыми именами.

Иногда она просит Хуго вымыть пол и убрать в ванной. Комната, которую он продолжает называть Марьяниной, изменилась до неузнаваемости. Теперь здесь нет картинок, нет бутылочек на комоде и на тумбочках и нет маленьких примет не слишком добросовестной уборки.

В те короткие минуты, что Хуго проводит в Марьяниной комнате уже не как гость, а как прислужник, в его памяти встают открытое Марьянино лицо и проведенные бок о бок с ней ночи. Острая тоска переполняет его. Накануне Наша сказала ему:

– Ты должен прибраться в чулане. Нельзя жить в таком беспорядке.

В основном в чулане Марьянина одежда: халаты, платья, блузки, туфли, корсеты, лифчики и шелковые чулки. Марьянины вещи – это тоже Марьяна. В негустой темноте чулана они продолжают дышать и без нее.

Каждый предмет одежды придавал ей иную форму. Цветастые платья и блузки освещали ее лицо и пробуждали в ней радость, а черные и серые – добавляли угрюмости к той, что уже гнездилась в ней. Не раз она жаловалась на тесные ей корсеты и лифчики. Шелковый чулок она натягивала, вытянув ногу вперед – движение, которое он полюбил с первого раза, как увидел его. Есть одежда, которую она долго не использовала, и запахи улетучились из них, но большинство вещей хранят ее запахи. Хуго подносит их к своим ноздрям, и Марьяна словно оживает. Он долго сидел и разбирал вещи. Был бы шкаф, Хуго разложил бы их по полкам, но раз уж его не было, то он складывал на скамью.

Хуго показал Наше, как он прибрался, и она осталась довольна. Это удовлетворение не выражается восторгами. Если она довольна, то говорит „годится“ или „отлично“. В отличие от Марьяны она держит свои чувства при себе и не выказывает их. Когда Хуго хвалит ее платье или прическу, она без всяких эмоций говорит: „Очень мило, что ты заметил“.

Как-то вечером она обратилась к Хуго и сказала:

– У меня есть к тебе просьба, помоги мне подстричь ногти на ногах, мне трудно самой их стричь и покрывать лаком.

Хуго удивился – он не ожидал, что она может обратиться к нему с подобной просьбой.

– С удовольствием, – ответил он.

Нашины ступни и лодыжки приятны и нежны, и он стриг ей ногти осторожно и потихоньку, как она ему объяснила.

– В нашей профессии ноги на фасаде, – сказала она со сдержанной улыбкой.

Хуго не понял точного смысла этой фразы. Во всяком случае прикосновение к ней не доставляло ему удовольствия, оттого, может быть, что она его не поблагодарила, а лишь сказала:

– Очень хорошо, – но тут же добавила: – Вдобавок к требованиям профессии всегда лучше выглядеть достойно. Твои родители заботятся о внешнем виде?

– Мои родители – фармацевты.

– Беспорядок выводит меня из себя, а здесь никто не соблюдает порядок и чистоту.

– Почему? – неосторожно спросил Хуго.

– Потому что каждый заботится лишь о себе.

Этой ночью он слышал, как один из гостей сказал:

– Теперь здесь больше нет евреев, они уже доставлены по назначению, а тех, кто еще скрывается, вытащим по одному. Мы сумели очистить от евреев всю округу. Теперь здесь можно дышать.

– Все уже уехали? – спросила Наша.

– Все без исключения.

– И теперь больше не будет евреев?

– Мы выполнили свой долг, раз и навсегда.

Хуго понял большинство слов, а чего не понял, о том догадался. И все-таки утешал себя тем, что его мама скрывается в дальней неведомой деревне, где ее бережет подруга юности – так же, как Марьяна и Наша берегут его.

31

Утром Хуго проснулся в панике: из Марьяниной комнаты доносился шум. Трудно было понять, из-за чего суматоха. На миг ему показалось, что солдаты проводят обыск, а женщины пытаются преградить им путь в чулан. Хуго поднялся на ноги и приготовился юркнуть в лаз наружу. Тем временем шум перешел в плач. Среди рыданий послышалось имя Наши.

Хуго слушал и непроизвольно ежился. Плач продолжался долгое время и постепенно переместился куда-то еще. Несколько женщин остались в коридоре и разговаривали со странной серьезностью. Из их разговора он понял, что с Нашей стряслось несчастье, но что именно – они не говорили.

Он сидел на месте и видел перед своими глазами ее длинные свежие ноги, ногти, которые он стриг и мазал лаком. Он обратил внимание, что в отличие от Марьяны Наша не обнажала свои ноги с такой легкостью, она как будто опасалась, что ей сделают больно. Все время, пока Хуго стриг ей ногти, она кусала нижнюю губу, а когда он закончил наносить лак, подобрала ноги движением, выдававшим боязнь возможной боли.

Попозже он услышал, как одна из женщин, задыхаясь, говорит:

– Как закончила свою работу, она вышла из комнаты. Она была одета в теплое пальто, причесана и накрашена, и ничего в ее виде не предвещало беды. Сторож был уверен, что она идет в город навестить двоюродную сестру и купить в кондитерской плитку шоколада, как иногда она делала.

– Кто же все-таки видел, как она утонула? – спросила другая женщина.

– Рыбак. Он видел, как она прыгнула в воду, и попытался вытащить ее, но безуспешно. Течение было сильное.

– И где она сейчас?

– Есть у тебя еще вопросы? – сердито ответила женщина.

Внезапно послышался голос другой женщины. Она спокойно, но не без чувства рассказывала, как больше года назад Нашу взяли на работу и как она приспособилась к этому месту.

– Скромная женщина, преданная. Если одна из нас чувствовала себя неважно или нуждалась в помощи, Наша первой ей помогала. Она помогала не из корысти, ни разу не сказала: я дала тебе, помогла тебе, а ты неблагодарная.

Ее дедушка был священником, и от него она, как видно, унаследовала хорошие качества. Она ни разу не пожаловалась ни на товарок, ни на клиентов. Она страдала молча, с благородством. Она не ходила в церковь, но Бог был в ее сердце. Жалко, что мы не смогли уберечь ее. Она давала всем, а ей никто не давал.

– Почему же она свела счеты с жизнью?

– Видно, она была очень одинокая. Более одинокая, чем все мы. Она никогда не говорила о своих родителях или о сестрах. Всегда поминала дедушку. Говорила, что он был Божий человек в полном смысле этого слова.

– Мучили ее угрызения совести?

– Наверное, но она об этом не говорила. Она была очень сдержанной. Раз сказала мне: „Чего только не делают ради заработка“. Она не выражала сожаления или отвращения, как это бывает со всеми нами. Она выполняла свою повседневную работу без жалоб на головную боль или боли в животе. Не раз я говорила себе: „Наша сильная, а нас она презирает“. Выходит, что я ошибалась.