– Бог позаботится о тебе, – поспешил Хуго сказать.

Услышав эти слова, Марьяна упала на колени, прижала Хуго к своему сердцу и сказала:

– Мама оставила меня одинокой в этом мире.

– Мы в этом мире не одиноки, – вспомнил Хуго написанную мамой фразу.

– Тяжелые дни я пережила. Бедная моя мама умерла в страшных мучениях. Я не успела купить ей лекарства. Я виновата, я знаю.

– Ты не виновата. Обстоятельства виноваты, – вспомнил Хуго выражение, которое часто использовали у них дома.

– Кто так говорил тебе, миленький?

– Дядя Зигмунд.

– Чудесный человек, необычайный человек, по сравнению с ним я никто, – сказала она, и улыбка снова осветила ее лицо.

25

С Марьяниным возвращением жизнь Хуго переменилась до неузнаваемости. Хотя Марьяна иногда забывает о нем, возвращается из города пьяная и злая, но в трезвом виде она встает на колени, обнимает и целует его и обещает ему, что ничего плохого с ним не случится. Она будет его беречь не хуже мамы. Ее близость так приятна ему, что он забывает и свое одиночество, и все свои страхи.

А приятнее всего в ванне. Она намыливает его, моет и ополаскивает и больше не говорит: „Не стесняйся“, а шепчет: „Ладный парнишка, еще год-два, и девчонки будут гоняться за тобой“. Когда она подавлена, тон ее меняется, и она переводит разговор на себя:

– Эх, если б и меня так мыли, как тебя. Поверь мне, я это заслужила. А меня мнут каждую ночь, будто какой-то матрас. И не единого словечка любви.

– Но я тебя люблю, – вырвалось у него.

– Ты добрый, ты верный, – сказала она, обнимая его.

После смерти матери ее обуял страх Божий. Она все время повторяет, что ей суждено поджариваться в аду, потому что она не заботилась о матери, не вызвала вовремя врача, не купила ей лекарства, не сидела у ее постели, и вдобавок ко всему, вместо того чтобы трудиться в поле или на фабрике, она работает здесь – и за это Бог никогда не простит ее.

Раз он слышал, как она говорит: „Я ненавижу себя. Я грязная“. И ему захотелось подойти к ней и сказать: „Ты не грязная, от твоей шеи и блузки пахнет хорошими духами“ – но он не решился. Когда Марьяна в унынии, она ведет себя непредсказуемым образом. Она не разговаривает, а изрыгает слова, тяжелые, как камни. Хуго знает, что в такие моменты нельзя с ней разговаривать. Даже ласковое слово выводит ее из себя.

Хуго достал тетрадку и написал:

Я стараюсь, чтобы записи в дневнике не прерывались, но у меня не получается. Это место лихорадит. С тех пор как Марьяна вернулась, ее настроение то подымается, то падает, иногда по нескольку раз на дню. Мне не страшно. Я чувствую, что за всем этим страданием скрывается добрая и любящая женщина. Иногда мне кажется, то, что было, уже не вернется, и когда мы встретимся после войны, мы будем другими. В чем выразится эта перемена, я не имею представления. Иногда мне кажется, что мы будем разговаривать на другом языке и нас будут занимать вещи, о которых раньше мы не говорили или избегали их. Каждый из нас расскажет, что с ним приключилось. Мы будем сидеть вместе и слушать музыку, но слушать будем по-другому. Раньше я с нетерпением ждал этой встречи, а теперь – да простит меня Бог, как выражается Марьяна – я страшусь ее. Мысль о том, что по окончании войны я не узнаю вас, а вы не узнаете меня… Эта мысль очень тяготит меня. Я стараюсь об этом не думать, но эта мысль меня не отпускает. Я не сомневаюсь, что за эти месяцы я сильно изменился и уже не тот, каким был. Факт ведь, что мне тяжело писать и тяжело читать. Вы помните, как я любил читать. А сейчас я только слушаю и слушаю. Марьянина комната для меня и вечная загадка, и место наслаждения, но в то же время я чувствую, что оттуда нагрянет зло. Как видно, то напряжение, в котором я пребываю большую часть дня, изменило меня и кто его знает что еще. Кстати, Марьяна все время жалуется, что все используют ее, выжимают из нее соки и раздавливают ее. Не раз мне хотелось ее спросить: кто же ее притесняет? Но я не решался. Большей частью я соблюдаю мамин наказ – не расспрашивать, а прислушиваться, но что же делать, когда только прислушиваешься, мало что понимаешь.

По ночам холодно. Хуго надевает две пижамы, закутывается в один из Марьяниных халатов и заворачивается в овечьи шкуры. Но даже это не согревает его. Случается, что посреди ночи Марьяна отворяет дверь чулана и зовет его к себе.

Еще долго тело Хуго болит, отходя от холода, но постепенно к рукам и ногам возвращается чувствительность, и он ощущает, какое у нее мягкое тело. Это удовольствие несравнимо ни с каким другим, но оно, к его огорчению, длится недолго. Внезапно, без всякого предупреждения, его пронизывает чувство вины и будто жгучим пламенем охватывает: „Мама скитается по холодным дорогам, а ты нежишься в Марьяниных объятиях. Марьяна не твоя мама, она служанка, как София“. Но вот чудо, это острое угрызение совести быстро тонет в глубине удовольствия и не оставляет о себе воспоминания. Иногда Марьяна бормочет во сне: „Почему ты меня не целуешь? Твои поцелуи очень сладкие“. Хуго с удовольствием выполняет ее желание, но когда она говорит: „И покусай тоже“, он не решается, опасаясь причинить ей боль.

26

Так прошел февраль. В начале марта снег растаял, и Хуго стоял возле щелей в стенке чулана и вслушивался в журчание капели. Вид талой воды был ему знаком, но где в точности он впервые видел его, он не помнил. Его предшествующая жизнь постепенно отдалялась от него, и он уже не представлял ее с прежней ясностью. Иногда он садился на пол и плакал о прежней жизни, которая не вернется.

Марьяна не скрывает от Хуго, что поиски евреев не прекратились. Теперь они ведутся не дом за домом, а по сообщениям доносчиков. Доносчики рыщут везде и за жалкое вознаграждение выдают евреев и скрывающих их домохозяев.

Несколько дней назад она открыла ему, что около туалета есть лаз и в крайнем случае он может выползти через него наружу и спрятаться в дровяном сарае, смежном с чуланом.

– Марьяна все время начеку, не волнуйся, – сказала она и подмигнула ему.

– А Виктория на меня не донесет?

– Она этого не сделает. Она ведь религиозная.

Но пока что ночи переменились и стали не такими, как раньше. Марьяна принимает за ночь двоих или троих мужчин одного за другим. Из своего подслушивания он знает, что эти приемы проходят тяжело и напряженно, без всякого смеха. Днем она допоздна остается в постели, а когда появляется в двери чулана, лицо ее помято, а на губах застыла горечь. Хуго поднимается ей навстречу, целует ей руку и говорит:

– Что случилось?

– Не спрашивай, – отвечает она.

Когда Марьяна говорит: „Не спрашивай“, Хуго знает, что ночь выдалась отвратительная. Она пыталась угодить своим гостям, но они этого словно не замечали: отпускали ей всяческие замечания, требовали, чтобы она делала противные ей вещи, а после всего жаловались на нее главной по заведению.

Наверное, так было всегда, но теперь требования возросли, и жалобы на нее умножились. Почти каждый день в ее комнату приходит женщина и выговаривает ей: