Многие одноклассники живут в моём квартале. Может быть, я действительно напрасно не рассказывала им, где наш дом. Надо было. Но нужный момент как-то не подворачивался.

Я пошла домой вдоль реки. Спустилась к набережной.

Плакучие ивы протягивали свои ветви к поверхности ленивой реки. Я видела маленькие почки на ветках – совсем маленькие. Скоро весна, подумала я. Когда у меня будет день рождения, уже будет весна.

День рождения меня не радует. И никогда не радовал. Папа с мамой всегда хотели, чтобы мы праздновали вместе. Когда мы ещё жили во Франции, день рождения у меня несколько раз получался очень неплохим. Игорь тогда был в пансионате. А потом папа вдруг решил, что день рождения мы должны праздновать все вместе. Настаивал на этом. Я пригласила одноклассников. Все пришли. Родители их привезли. У нас было два торта, сливочный и шоколадный. Мама сделала бутерброды. Я помогала украсить зал. В парижской квартире у нас реально был зал. Мы слушали музыку. Я тогда училась в пятом классе. Пришёл мой одноклассник Армин. Сын турецкого посла. Он мне нравился. Он не очень хорошо говорил по-французски. Я ему помогала. Я вставила в торт свечки. Их было десять штук. Мы фотографировались. И когда я уже почти забыла… Когда нам было особенно весело, папа привёл Игоря. Большинство из них про него знали – они видели его несколько раз у школы, – но всё равно, когда он пришёл, всё переменилось. Одноклассники и одноклассницы внезапно посерьёзнели. Когда Игорь опрокинул кувшин с апельсиновым соком, он так испугался, что закрылся руками, закричал: «Ой, ой, что Игорь сделал!» – не удержал равновесия и уселся ровно на сливочный торт. Точнее приземлиться ему не удалось бы, даже если бы это были съёмки комедийного фильма. Все затихли, а он стал смеяться во весь голос: «Упал на попу, упал на попу!» Ну а потом одноклассники начали звонить родителям. Папа хотел как-то исправить разладившееся веселье и принёс комплект караоке, который купил мне на день рождения. Микрофон, динамики, экран, на котором появляется текст песен… Мы запустили песню «Together again» группы NSYNC. Лэнса Басса мы все обожали. Но Игорь тоже стал издавать звуки. Прекратить это было невозможно. И приплясывать начал. Мама попыталась увести его в другую комнату. Ей это удалось. Но вскоре он начал буянить. Кричал так, что мы его прекрасно слышали: «Деньрожденье, деньрожденье, деньрожденье!» Папа страшно старался, чтобы всё выглядело нормально, обыкновенно. Но ведь оно не было нормально. На ковре валялись ошмётки сливочного торта, апельсиновый сок растёкся по столу, едва-едва побеждённый бумажными салфетками. Страшный беспорядок! Пятна апельсинового сока сияли на белой одежде моей одноклассницы Мишель. Плюс ко всему мы продолжали слушать дивный вой Игоря. Он страшно хотел обратно к нам в зал, а мама удерживала его в спальне. В конце концов стали появляться родители одноклассников. Мы прощались, как будто ничего не произошло. Это-то и было хуже всего. Гораздо лучше оказалось бы, если бы Мишель сказала: «Merde, merde, merde…» Но она ничего не сказала. Вела себя так, как будто получила букетик роз, а не стакан апельсинового сока прямо на снежно-белую плиссированную юбку. В конце, когда мы остались одни, папа воскликнул: «Здорово же было!» И тут я начала плакать. Вообще не могла остановиться. Плакала и плакала. Мама дала мне какую-то свою таблетку. Но ничего не помогало. В кровати я тоже плакала. Моё десятилетие! Никогда его не забуду. Игорь сидел на краю моей кровати и гладил меня своими короткими толстыми пальцами, а я не могла никуда деться. Он повторял: «Прости, прости, прости». Наверное, мама ему велела. На следующий день папа впервые сказал, что, может быть, нам стоит вернуться домой. Обратно в Словению.

* * *

Подойдя к воротам, я ещё некоторое время стою. Домой не хочется. Может, ещё пройтись немножко? Может, подняться к замку? Или ещё круг – до реки и обратно? Не буду сегодня делать задания. Интересно, что человек чувствует, когда учитель ставит тебе минус у себя в журнале. Три минуса – это двойка. Я ещё никогда в жизни не забывала сделать задание.

Холодно. Я зябну. Смотрю за ограду. Папина машина стоит перед гаражом. Он дома. Скоро поедет обратно в свой институт. Игорь тоже дома. А мама и так никуда не ходит.

В двери дома поворачивается ручка. Увидели меня в камере видеонаблюдения. Поднимаю взгляд на чёрный оруэлловский глаз, который смотрит на нас тайно. Улыбаюсь. Широко-широко. Показываю зубы. Пытаюсь изобразить клоуна из американского ужастика. Или акулу, которая открывает рот и смеётся двумя шеренгами белых зубов.

Вхожу в сад, медленно бреду к дому. Я никуда не тороплюсь. Хочется, чтобы дорога до двери дома была бесконечной. Но нет. Вхожу. Звучит тихая музыка. Какая-то классика. Скрипки. Мама в своём любимом зале слушает музыку. Игоря я слышу тоже, он что-то бормочет. Из кухни раздаётся звон посуды: Бреда готовит или прибирается. Как угадаешь: звуки одинаковые. Папа стоит посреди коридора. Явно ждал меня. Это он был по другую сторону оруэлловского глаза.

– Привет, солнышко, – говорит он. Так он здоровается, только если у него что-то на уме. Это-то я знаю. Обычно просто говорит: «Привет, Ника». А сейчас у него явно есть план разговора. – Мы тебя ждали. Пошли поедим вместе, – и смотрит на часы, которые висят между двумя импрессионистическими полотнами на стене коридора. Папа обожает импрессионистов. Мама ему на день рождения купила картины двух малоизвестных, точнее, абсолютно неизвестных словенских художников, которые работали в стиле импрессионистов. – А то у тебя уже скоро йога, – добавляет он.

Из кухни высовывается Бреда.

– Привет! – говорит она с наигранным оживлением. – Я ньокки приготовила. И рагу. Твоя любимая еда. – И исчезает обратно.

Я не отвечаю. Направляюсь к себе в комнату. Перешагиваю через две ступеньки сразу. Чувствую, что папа смотрит мне в спину.

У себя я запираюсь. Некоторое время стою, прислонившись к двери. Потом швыряю школьную сумку в угол. Отпираю клетку Филомены и беру её на руки. Филомена шевелит носом, её длинные усы щекочут меня по лицу. Это животное вообще понимает, кто я? Знает ли она, что я принадлежу ей, а она – мне? Иногда мне кажется, что она каждый раз проверяет, я ли это. Не выпуская её из рук, я валюсь на кровать. Филомена возится на моей груди. Я её глажу. Она хочет сбежать. Если её отпустить, она забьётся под шкаф или ещё куда, в какой-нибудь недоступный угол. Однажды я её искала почти целый день. В результате нашла в шкафу, в зимних сапогах. Понятия не имею, как она там оказалась. Шкаф был закрыт. Поэтому я её больше не выпускаю. Держу при себе. Шепчу ей: «Ты моя Филомена, хорошая моя крыса». А она всё время порывается убежать, всё время. Стоит чуть-чуть расслабиться, как она пытается прыгнуть на пол и залезть под кровать. Я глажу её по голове, за ушками, хочу, чтобы она успокоилась, прижалась ко мне. Очень хочу, чтобы она прижалась ко мне. Хочу, чтобы она зажмурила свои маленькие крысиные глазки, чтобы я чувствовала торопливое биение её мелкого сердца, хочу, чтобы она меня любила.

Она меня кусает.

– Ай! – кричу я и выпускаю её. Она сразу же исчезает. Гляжу на руку: между большим и указательным пальцем у меня две мелкие точки – следы её острых передних зубов. Я раздражённо прыгаю на пол, хватаю Филомену за её длинный хвост, как раз когда она пытается забраться под кровать. Поднимаю её в воздух. Она начинает пищать. Не от боли – она пищит злобно, «пу-у-у-усти-и меня-я-я», и пытается вывернуться в сторону моей руки, чтобы ещё раз укусить. Я несу её обратно в клетку, забрасываю туда и запираю дверцу.