— Андрей? — я постучала, меня насторожил его вид. — С вами все в порядке?

И заметила, что наступила в накапавшую кровь.

— Лена, не входи! — у него сорвался голос. — Быстро принеси аптечку.

— Где она?  — я вспомнила, что в зале видела несколько ящиков, накрытых пледом. — В комнате? Я принесу.

Пледа на коробках уже не было — это им Андрей меня укрывал. Аптечка к счастью оказалась в первом — почти на пятом месяце беременности я бы не смогла двигать ящики. Внутри перевязочный материал, несколько примитивных инструментов, таблетки, шприц, заполненный прозрачной жидкостью, и россыпь ампул. Морфин.

— Обезболивающее… — пробормотала я.

И сильное. Он всегда хранит дома морфин?

Я постучала в ванную, стараясь снова не наступить в кровь. На пятке остался красный, липкий отпечаток. Когда Андрей открыл, я оглядела осунувшееся лицо.

— Сильно ранены?

Я хотела знать, что он прячет под замызганной ветровкой.

Не ответив, он швырнул аптечку в раковину. Копался трясущимися руками внутри, пока я смотрела в спину.

— Вам помочь?

— Нет, Лена, все хорошо, иди, — шприц выпал из непослушных пальцев.

Я присела и подобрала быстрее, чем он — даже беременная и неповоротливая. Он не смог наклониться. Только втянул воздух сквозь зубы, как бывает от боли, и подавил стон. Я медленно выпрямилась и подала шприц.

Его трясет.

Кожа холодная, белый. Там что-то страшное…

Он, наконец снял ветровку. От так него дохнуло застаревшей кровью, что я накрыла рот ладонями. Рубашка, в которой он уходил, засохла от крови и стала жесткой даже на вид. Его давно ранило. Кровь не только свернулась или засохла, начала разлагаться. Сколько он без медицинской помощи? Почему сразу не пришел домой?

Андрей закатал рукав, спиртом протер место инъекции и ввел кубик морфина. Затем устроился на бортике ванны, запрокинув голову — ждал облегчения боли.

— Не смотри, — выдохнул он, борясь с быстрым, свистящим дыханием. — Это гадко. Мне нужна теплая вода.. Скальпель. Спирт. И антибиотики. Все будет хорошо.

При слове «скальпель» закружилась голова.

Он расстегнул рубашку, придерживая бурую повязку в районе бока.

— Лен… Иди, не помогай, ты беременна, — он посмотрел в мои огромные глаза. — Я справлюсь. Не в первый раз. Пустяки.

— Что случилось? Это огнестрельное ранение?

— Не забивай голову… — он говорил нечетко, с паузами, пытаясь отдышаться между словами. — Зацепило немного.

Он будет себя резать в полевых условиях, вот так, в не очень чистой ванной? Но пока морфин не подействовал, я собрала распотрошенную аптечку и переставила на корзину для белья. Отрегулировала воду, нашла упаковку антибиотиков и положила на полку. Скальпель выложила на стерильную салфетку на край раковины. Рядом поставила пузырек спирта. Серая полоска стали выглядела жутко.

Когда я обернулась, Андрей уже убрал повязку и смотрел на то, что осталось от бока. На теле застыли густые разводы крови, вперемешку с развороченной плотью. Ему стало легче: дыхание выровнялось, а зрачки сужены в точку.

Морфин подействовал.

Андрей скрутил пузырек и плеснул на рану, сжав зубы. Резко запахло спиртом.

— Выйди, — я не стала спорить, когда он потянулся к скальпелю.

Из комнаты прислушивалась к шуму воды в ванной, представляя, как он ковыряется в собственном боку, пытаясь вырезать застрявшую пулю. Бродила, положив ладонь на живот. Мягкий, благодаря лекарствам, но ребенок с тех пор так и не пошевелился.

Андрей вышел из ванны минут через двадцать.

Он обмылся, но не смыл кровь полностью. На боку была свежая повязка, на белом бинте остались красные отпечатки.

— Лен, прости… Мне надо поспать, — пошатываясь, он скрылся в комнате.

Сел на постель, устало закрыв лицо руками, затем лег.

Я заглянула в ванную. Она выглядела, будто там кого-то убили: кровь на полу, на ванной, на стенках раковины. Она доверху была забросана кусками бинтов — он пытался остановить кровотечение. На дне — деформированный кусочек металла. Пахло спиртом и скотобойней.

Я убрала мусор и вымыла все, чего он касался. Протерла спиртом инструменты и убрала в аптечку. Руки дрожали. Андрей не захотел отвечать, но я знала, куда он ходил и зачем. В этот раз получил отпор. Неожиданный. Он не признается, но его ранило в перестрелке. Судя по старой крови, ранило еще прошлой ночью, но домой он не пошел. Перевязал себя кое-как и ходил с пулей. Боялся привести врагов за собой?

Я тяжело вздохнула и отнесла аптечку в комнату с запасами. Любопытство взяло вверх и я посмотрела, что еще есть в коробках. Еда, патроны, несколько бутылок с водой, деньги в пластиковых пакетах, медикаменты… Предусмотрительно.

Несмотря на три капсулы антибиотиков, ночью у него началась лихорадка.

Я спала чутко, и около пяти меня разбудили странные звуки. Послушав с минуту, как он стонет и мечется в постели, я пошла к нему.

— Андрей? — не включая свет, я присела на край кровати.

Он лежал на спине, весь в испарине. Стонал в забытье — время действия морфина закончилось. Я наклонилась и увидела, что глаза открыты. Мутные, застывшие — Андрей меня не узнавал.

Или вообще не понял, что не один в комнате.

— Андрей? — повторила я, положила ладонь на лоб — и чуть не обожглась.

Вдруг он перехватил запястье.

— Прохладная… Так приятно. Ты все-таки пришла…

У него был хриплый, неразборчивый шепот, но больше всего поразило, что он был полон страдания и нежности.

— Ты пришла ко мне… — он поцеловал горячими спекшимися губами ладонь. — Любимая… Ласточка моя… Дина. Ты пришла…

Я не посмела отнять руку, хотя слова, тепло и ласка предназначались другой. Даже в сердце укололо. Он бредит, но этот ночной бред такой искренний… Я смотрела на него, а по щеке внезапно скатилась слеза: таких чувств, как в его голосе, я не слышала. Он делал подарки, защищал, у нас был крышесносный секс, я будущая мать его ребенка, но мне он не говорил слов с такой любовью.

Безумной, полной жажды и страсти.

До этого момента я вообще не чувствовала в нем жизни.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍