иррационально хочется отозвать своё желание и не заставлять Гришу позировать, но я молчу. Напоминаю себе, что в нашей тройке самое жалкое лицо — я. Поэтому жалеть мне надо только себя и никого другого.

Падают первые тяжёлые капли, а за ними на землю обрушивается целый поток. Дождь барабанит по крыше, как бешеный барабанщик. За пределами беседки ничего не видно, но пахнет озоном, мокрой землёй и клубникой, которую Гриша достаёт из сумки. Первая. Я в этом году её ещё не ела.

От дождя холодает, поэтому я не возражаю, когда Гесс обнимает меня за плечи и притягивает к себе. Это же для того, чтобы согреться! И когда он подносит к моим губам спелую ягоду, украшенную шапкой взбитых сливок, тоже не возмущаюсь. Раскрываю рот и откусываю ароматную прелесть.

К счастью, дождь быстро заканчивается, и выглянувшее солнце снова припекает. Это делает мои отмазки негодными, и я настаиваю на продолжении экскурсии.

Мы бродим среди статуй до самого обеда и строим предположения, что сделал плохого Вязьмину тот или иной натурщик. Хохочем почти постоянно. Хорошо, что забор высокий и глухой, а то бы, наверное, весь посёлок сбежался посмотреть, что у нас происходит.

— Так, ну вроде всех посмотрели. Едем обедать? — спрашивает Гесс у крайней от ворот статуи.

У меня бурчит желудок. Клубника — хорошо, а свежий воздух и смех явно работают на аппетит.

— Едем! — с радостью соглашаюсь я.

Мы забираем сумку, закрываем ворота, садимся на мотоцикл и опять куда-то мчим. Сейчас я прижимаюсь к Грише ещё плотнее, чем утром. Мы за эту прогулку стали как будто ещё ближе.

Глава 13

Мы обедаем в придорожном ресторане, потом просто катаемся по красивым местам — когда Гриша не гонит мотоцикл, вполне можно полюбоваться цветущими полями, озерами и мостами Подмосковья. Под вечер возвращаемся в «Глади», ужинаем в коттедже и идём к причалу смотреть на закат с лодки.

Яхт пришвартовано много, но белоснежная красавица Гесса мне нравится больше всех. Нет, не потому что она самая крутая или большая, просто она как будто на него похожа. Стильная, хищная, с грациозными изгибами.

Время близится к закату, и на берегу действительно безлюдно. Только с одной из яхт гремит музыка — кто-то не пошёл в баню и отдыхает прямо на борту.

— Вау! — не сдерживаю я восхищения, как только мы подходим вплотную к лодке. — А ты дашь мне порулить?

— А то! Конечно, мы же друзья.

— Гришка, а ты чего прогуливаешь тусовку? Минуя мужские развлечения сразу к зае перешёл? — раздаётся не совсем трезвый вопрос нам в спины.

Я вздрагиваю — слышать такое неприятно. Собираюсь юркнуть внутрь яхты, но Гесс обнимает меня за плечи и разворачивает к мужику.

Хотя мужиком качающегося на причале молодого человека называть, наверное, рано. Он молодой и мажористый, как Гесс.

— Никаких зай, Сень, — говорит ему Гриша, лениво растягивая слова, — это моя королева зай. Невеста, можно сказать.

Совсем заврался! Я дергаю плечами, пытаясь скинуть его руку, но Гесс не отпускает, а незнакомый мне Сеня выгибает бровь и подходит к нам ближе, трезвея на глазах. Оглядывает меня внимательным взглядом, и мне приходится ему приветливо улыбнуться. Не стану же я при нем Грише выговаривать.

— Хорошенькая. Где взял? Чего молчит? Иностранка, что ли?

— Где взял, там больше нет, — отрезает Гесс, теряя вальяжность, разворачивает меня к яхте и подталкивает на борт.

Чувствую себя надувной куклой. Всё хорошее, что было сегодня, покрывается неприятным налётом досады. Мне как будто кто-то сверху напоминает: знай свое место, Рита. И сразу вечер перестаёт быть томным. Мне уже не хочется ни заката, ни порулить, ни Гриши рядом. Я дуюсь.

— Иди сюда, — как будто чувствует перемену во мне Гесс и тянет в кабину.

Заводит яхту, ставит меня к штурвалу впереди себя. Кладёт на него мои руки, а сверху накрывает своими.

Сердце моё бьется в унисон рёву мотора. Близость Григория действует, как мощное средство разжижения мозгов. Миг — и я забываю всё плохое. Другой — и моё дыхание учащается. Ещё миг — и мы плавно отчаливаем от берега, чтобы развернуться и плыть вниз по течению куда-то к закату.

Оранжевый диск солнца падает в воду, готовясь исчезнуть, чтобы возродиться завтра с другой стороны реки. В такие моменты я всегда испытываю лёгкую грусть, и меня тянет на размышления о бренности бытия.

— О чём ты думаешь? — как будто слышит мои мысли Гесс.

Он стоит так близко, что не нужно говорить громко. Его губы касаются моего уха, и даже самый безобидный вопрос кажется интимным.

— О том, что всё имеет начало и конец, — сглотнув колкий комок, признаюсь я, — сегодня был прекрасный день, но он подходит к концу. Завтра родится новый, но мы не знаем, каким он будет. Вот только хороший он получится, или плохой — не важно. Он тоже неизбежно закончится, а ему на смену придёт третий. И так до бесконечности… Мне иногда интересно, а если наша жизнь, как день: взошла и закатилась, подобно ему? Значит, через тёмную ночь небытия мы возродимся заново?

Гесс отвечает не сразу, думает, дышит мне в затылок, а потом опять склоняется к уху.

— Я предпочитаю об этом не думать и проживать каждый день как последний, — делится своим жизненным кредо. — Настоящую жизнь, происходящую здесь и сейчас, живу как единственную. Стремлюсь жить так, чтобы потом не жалеть об упущенных возможностях.

И я задумываюсь. А ведь я скоро буду неизбежно жалеть об упущенных возможностях при любом раскладе. Уволюсь в понедельник — пожалею, что не заработала всех возможных денег. Не уволюсь в понедельник — буду все лето с тоской вспоминать этот уик-энд и жалеть себя: от невесты мажора вернуться к обслуге так стремительно не каждый сумеет! Но больше всего я буду жалеть о том, что не узнала Григория ближе: его рук, его ласк и поцелуев. А если узнаю, то тоже, конечно, потом пожалею — это ведь не сделает меня его невестой на самом деле, — но в меньшей степени, чем если не узнаю.

Решаюсь на безумие. Откидываю голову Грише на плечо с недвусмысленным намёком, и он его сразу же понимает. Склоняется ко мне и целует. Его язык в этот раз деликатен и нежен, он обводит мои губы и ненавязчиво просится внутрь —