Постепенно глаза привыкли к темноте. Инна разглядела окошко, забитое досками, и, сев на подоконник, представила, будто она — княжна Тараканова, а этот подвал — каземат. Сидела, воображая, как вода начнет подступать — всё быстрее и быстрее с каждой секундой… Вдруг показалось, будто в углу что-то шевелится. Инна подтянула ноги и обхватила колени: «Это просто тени… Тени…» Сквозь доски сочились отсветы фонарей. Длинные тени, трогаясь от углов, уходили под своды.

Она сидела съежившись. Холод сковывал пальцы, лез под рукава. Время, кислое, как вчерашнее молоко, сбивалось в масляный ком и затвердевало на холоде. «Ну и пусть… Вот возьму и замерзну… — вдруг подумала: — А если уже вернулся?..» — вскочила, еще не решив, что будет делать, и тут же услышала голоса. Сначала женский, похожий на звон надтреснутого колокольчика:

— Мало ли, мало ли что тебе показалось! Опомнись, опомнись…

Другой, мужской, ответил неразборчиво, но Инна все равно узнала: он.

— Постой, постой! — колокольчик звякнул в последний раз и разбился под ударом парадной двери.

Скользя рукой по стене, она поднялась по ступеням. Под ногами хрустело, будто кто-то разбросал черепки.

«Вернется. Рано или поздно, — она села на батарею и приложила пальцы к горячим ребрышкам. — А вдруг — вместе?.. Ушли, а потом вернутся?.. Может, лучше завтра?..»

Подвальный холод таял. Над льдинками, ныряющими как утки, поднимался беловатый пар. Края лунки осыпались ледяным крошевом. Белые крошки становились все мельче…

Входная дверь хлопнула.

Орест Георгиевич вошел в парадную.

— Вы?! — он смотрел ошарашено. — Что вы… тут… делаете?.. Может быть?.. Пойдемте, — оглянулся на дверь лифта, — туда, наверх…

Детское, полузабытое нетерпение, от которого заныли десны, торкнулось в груди. Помедлив у края, она оттолкнулась, сделала шаг и, уже срываясь вниз по холодному, шипучему, лимонадному языку, успела подумать, что снова, как в детстве, делает что-то абсолютно недозволенное, но горка уже дышала, как надувшаяся лягушка, и выдувала свой длинный язык. В ушах звенело, щеки загорались темным пламенем. Инна летела, зная, что ее время пришло.

В третий раз она поднималась в эту квартиру. Первый пах вином и ананасами, второй — непросохшим зимним пальто, третий — подвальной землей. Зеленые цифры, выведенные с внутренней стороны лифтовой шахты, промелькнули быстро, будто маленькие акробаты, встававшие друг другу на плечи.

Инна вошла в комнату и села на диван. Руки высохли, как богомольи лапки. Орест Георгиевич кружил по комнате:

— Ну, что ж вы?.. Разве так можно?.. Надо поставить термометр. Кажется, у вас жар, — он спохватился и пошел к шкафчику.

Инна подумала: сейчас он достанет градусник, но Орест Георгиевич выдвинул ящик:

— Я… То есть Павел, Павел Александрович, вы же его помните… Вот, — он протягивал фотографию, — возьмите. Пусть лучше — у вас.

Вообще-то получилось красиво, хотя и по-старинному, как всё у них. Инне понравилась ее рука, словно парящая над высокой спинкой. Волосы, гладко зачесанные, выглядели короткой стрижкой. Жаль, белоснежная блузка вышла желтоватой:

— Мне нравится, — она ответила вежливо.

— Не знаю, как уж это… Но вы… немного похожи… — Орест Георгиевич выдвинул еще один ящик и достал лакированный альбом.

— На кого? — Инна спросила напряженно.

— Нет, конечно… Мне просто показалось, — он хрустнул металлическими застежками. — Так бывает. Ракурс и свет… — говорил, но смотрел не на нее, а куда-то в сторону. — Да, — вспомнил. — Термометр…

— У меня нормальная температура, — она положила фотографию на стол. — Душно. Там, внизу… Просто закружилась голова. И сейчас, тоже…

— Может… чаю? Конечно, вам же надо согреться… Я поставлю… — он вышел из комнаты.

Инна подкралась к двери и прислушалась: где-то далеко звякали чашки. Она обошла комнату, оглядывая портреты, словно искала совета: с чего начать?

Орест Георгиевич вернулся.

— Вот, прошу вас… Сахар — там… Я положил две ложечки. Может, мало?..

— Нет, — она глотнула. — Сладко. Хорошо.

— А я, с вашего разрешения, — Орест Георгиевич снова вышел и вернулся с фужером и бутылкой вина. — Весь день знобит, — улыбнулся виновато.

Инна смотрела, как он возится с пробкой. Орест Георгиевич выпил и отставил пустой фужер.

— И что вы там делали? — теперь вопросы давались легче. — Дожидались Антона?

— Нет, — она отставила чашку. — Я ждала вас.

— Меня? — он сделал усилие, чтобы улыбнуться, поднялся и зашагал по комнате.

— Пожалуйста, сядьте, у меня опять… кружится…

Орест Георгиевич остановился:

— Может, вам лучше… прилечь? Я… принесу плед…

Инна легла, неловко подобрав руки, и пристроила голову на диванный валик. Он снова куда-то вышел и, вернувшись, набросил ей на ноги синее детское одеяльце.

Сквозь неплотно сомкнутые веки Инна смотрела: он ходил по комнате, потом сел в кресло — к ней спиной — и раскрыл альбом.

Приподнявшись на локте, Инна заглянула: женщина, коротко остриженная. Что-то темное лежало на подлокотнике, морщилось звездными складками.

Снова звякнула бутылка.

— Терзают, терзают, рвут когтями, — он бормотал и тер рукой грудь. — Какая странная история! До чего же странная история… Грызет мой мозг. Я думал, справился… но всё осталось… Нет и не может быть спасения… Всё кончится страшно, так страшно, что даже ты не можешь себе представить… Или можешь? — прошептал громко. — Всё знаешь наперед? Или сердце твое ожесточилось несправедливостью?..

Инне хотелось встать и уйти из этого