нее мимоходом и направился к отцу. Коротким жестом он нащупал позади себя стул и сел напротив. Глаза отца избегали его глаз.

— Погасите верхний и зажгите торшер, — распорядился Павел Александрович. Чибис поднялся послушно. — Начнем сначала: итак, что говорила девочка?

Из Ксеньиного угла белел головной платок.

— Она говорила, — Орест Георгиевич сцепил пальцы, — про какую-то звезду, которая предаст и погубит… — Светлана видела, он пытается усмехнуться. — Нет, не то, — он отмахнулся нетерпеливо. — Она говорила, что видела сон и город, но стоило нам подняться, все изменила: сказала, что умрет, потому что в ее семье умирают мальчики, — он объяснял раздраженно.

Павел Александрович обернулся к Светлане.

— Девочка была внизу, в парадной, — та обронила сухо и коротко.

— Так ли я понял, что девочка боится умереть, потому что умирают мальчики? Но она — не мальчик. А теперь ответь мне: есть ли логическая связь между смертью мальчиков и ее собственной смертью?

— Логическая? Нет… Какая-то другая, мне никак не уловить, — Орест Георгиевич водил ладонями по груди, хмурясь.

— Главное — спокойствие, — Павел Александрович наконец поймал его глаза. — Если связь есть, сейчас мы ее уловим. И девочка нам в этом поможет, — не оборачиваясь, он поманил пальцем. Ксения сделала шаг.

Плоеный абажур налился металлической тяжестью.

Павел Александрович приложил руку к Ксеньиному лбу, задержал и отвел. Ее лицо дрогнуло. Глаза подернулись поволокой. Белая поволока расползалась, как гнилой холст.

Светлана смотрела на банный платок, терзаясь жалостью.

Чибис прижал руки к солнечному сплетению и скорчился над столом.

— Я видела небо, и город, и львиную дорогу, и звезду, — Ксеньины глаза сияли. — Она — обманщица. Предаст и погубит… Я знаю, как спастись…

Павел Александрович сделал быстрое движение щепотью, будто собрал ее зрение в горсть. Ксения пошатнулась и обмякла. Он подхватил ее на руки и положил на диван:

— Надо накрыть. Проснется — будет озноб, легкий.

Чибис неловко поднялся и прикрыл Ксению синим байковым одеялом.

— Ничего страшного. Переходный возраст. Разгулялось воображение, — Павел Александрович внимательно смотрел на отца. — Давайте — в кухню. Я все объясню.

Инна вышла первой. Отец — за ней.

Чибис поймал взгляд Светланы: она смотрела на Павла.

Темные мужские портреты следили за Чибисом из дубовых рам. Из коридора доносились размытые голоса. В кухне полилась вода. Потом что-то звякнуло.

— В синей бутылке, там, в лаборатории, — донесся голос отца.

Слабо зашумел чайник, потом сильнее. Наконец, запрыгала крышка. Голоса звякали, как чайные чашки.

Хлопнула входная дверь. Чибис услышал голос Светланы:

— Да, да, ушла… Девочка ушла…

Портреты, висящие за его спиной, не сводили глаз. Все они были мужчинами, не имевшими отношения к семейной тайне.

Он подошел к окну и поднял руку: на стекле, покрытом холодной влагой, проступал его собственный тайный знак: прямые, которые никогда не пересекаются, ложились ровными ступеньками; цепь, состоявшую из женщин, замкнул тяжелый шарик.

Чибис обернулся. Догадка, мелькнувшая в его окне, обретала живые черты.

«Ксанка?.. Неужели она?»

Эта девочка пришла сюда по своей воле. Сказала, что умирают мальчики. Неправда. Разве он умер? Это мама умерла.

Ступая на цыпочках, он подобрался к секретеру и выдвинул верхний ящик. Из опустевшей выемки вытянул еще один — потайной: сперва они оба вырастут, а потом у них родится сын, и тогда проклятая цепь разомкнется.

Футляр, похожий на яйцо, раскрылся, распавшись на две скорлупки. Между ними лежал серебряный перстень-печать. Буквы, выбитые вязью, сплетались в монограмму. Чибис поцеловал перстень прямо в буквы и, обойдя стул, вставший поперек дороги, подошел к дивану, на котором, недвижно вытянувшись, спала девочка.

Портреты, висевшие на стене, следили внимательно.

Протянув руку, он приложил перстень к Ксеньиным губам.

Портреты переглянулись. Для них здесь крылось что-то непонятное: позволил поцеловать материнские буквы или запечатал ей рот?

4

Орест Георгиевич вздрогнул и проснулся. Лежал, силясь вспомнить. Вставали несвязные картины: платок, белый и морщинистый; острый свет, бьющий в глаза.

На тумбочке осталась пустая ампула и клочок ваты. Он поднес к носу: слабо пахнуло спиртом. Рядом — сложенный листок. Он развернул и прочел: Светлана писала, что должна идти, вернется к вечеру, Павел Александрович обещал зайти днем, после обеда, Антон дал ему ключи.

Он сморщился и попытался подняться. «Надо позвонить… на работу», — подумал и махнул рукой.

Теперь картины не вспыхивали, а складывались связно: «Ровесница сына… Будь я проклят! — осознание, постепенно приходящее, рисовало картины расплаты. Если она расскажет родителям… Всё, что должно наступить в дальнейшем, становилось справедливостью, гибельной и для него, и для Антона. — Явятся. Обыск: стеллажи, бюро, лаборатория… — оно всплывало в памяти, словно все эти годы дожидалось своего часа. — Так, во-первых, книги… Потом бумаги… Надо просмотреть».

Закрывшись в кабинете, выдвинул ящик: «Собачье сердце». Под ней еще одна: Н. С. Трубецкой «Европа и человечество». Спрятал от Антона, потом забыл. Тамиздат приносил Павел. В их ведомстве такие книжечки циркулировали. Орест отложил в сторону: придет — сразу отдать. Вдруг, словно эти уже пришли, мелькнуло: жаль, так и не