Они молча дошли до грязной площадки у входа, и отец Хили, поставив на землю ведро с железной водой, повернулся к Нэнс:

— Это ты зовешься Нэнс Роух?

— Да, я.

— Я хочу побеседовать с тобой.

— Побеседовать со мной, отец? Это большая честь. — Нэнс с трудом разогнула затекшие пальцы. — И чем я могу помочь вам?

— Мне помочь? — Он покачал головой. — Я приехал сказать тебе, что ты сама должна себе помочь. Сказать, чтобы ты бросила эти свои штучки.

— Мои штучки… О каких таких штучках вы говорите? — Нэнс отдувалась, держась за поясницу. После того как она протащила ведро через всю долину, в груди саднило и жало.

Теперь единственным ее желанием было очутиться дома и отдохнуть.

— До меня дошли слухи, что ты была плакальщицей на поминках Мартина Лихи.

Нэнс нахмурилась:

— Была. И что тут такого?

— Синод запрещает наемным плакальщицам участвовать в бдениях. Это нехристианский обычай. Это богопротивное язычество.

— Богопротивное? Никогда не поверю, что Господь не приемлет скорби. Уж наверное Христос умирал на кресте в окружении плакальщиц!

Отец Хили натянуто улыбнулся:

— Это совсем другое дело. Мне говорили, что плач на похоронах ты превратила в свое ремесло.

— Ну и что ж в этом дурного?

— Твоя скорбь, Нэнс, — это одно притворство. Вместо того чтобы утешать скорбящих, ты наживаешься на их несчастье, на их покойниках.

Нэнс мотнула головой:

— Нет, отец. Вовсе нет. Я чувствую их скорбь и выражаю ее голосом, потому что сами они голоса лишены.

— И получаешь от них плату.

— Не деньгами.

— Ну, значит, едой. Питьем. Так или иначе, тебе платят — за твою неумеренную и притворную скорбь. — Священник невесело усмехнулся. — А теперь послушай меня, Нэнс. Тебе нельзя брать деньги — ни любую другую плату за то, что ты делаешь на поминках. Церковь этого не одобряет, не одобряю и я. — Он поднял бровь. — Когда я узнал про оплакивание, я расспросил о тебе.

— Да, и что же?

— Говорят, что ты пьешь. И куришь трубку. Что к мессе не ходишь.

Нэнс рассмеялась:

— Если б вам вздумалось посетить всех, кто не ходит у нас к мессе, то вы б неделями с ослика этого вашего не слезали.

Отец Хили слегка покраснел:

— Да. И я намерен бороться с маловерием местных жителей.

— Но люди у нас очень даже верующие, отец. Все мы верим в то, что есть мир невидимый. Мы святое почитаем. Довольно, отец. Может, чаю выпьете? Глядите, и небо хмурится.

Священник, помявшись, все-таки прошел вслед за Нэнс в ее лачугу и неуверенно оглядел темное помещение.

— Садитесь, будьте так добры, вот здесь, на табуреточку. Устраивайтесь поудобнее, не стесняйтесь. Сейчас воду вскипячу.

Отец Хили опустился на шаткую табуретку. Ноги его угловато торчали. Он ткнул пальцем в свисавшие со стропил пучки сухих трав.

— Уильям О’Хара говорит, что ты и снадобья шарлатанские готовишь.

— Это учитель-то? Ему почем знать? Он в жизни ко мне не заглядывал.

— Да, но он говорит. Говорит, что наживаешься ты на плачах и знахарстве. Что ты обманываешь прихожан, внушаешь им ложные надежды на исцеление.

— Есть здесь, конечно, люди… Не все они со мною ладят.

— Стало быть, не только в деньгах за оплакивание дело? Ты еще и промышляешь как бянлейшь[13]?

— Промышляю? — Нэнс передала священнику дымящуюся чашку, на которую он посмотрел с подозрением. — Люди сами ко мне идут, отец, а я их пользую, потому что мне дано знание, чтобы помогать им. А они в благодарность мне подарки дарят. Я не воровка, ничего у них не краду.

— Послушай, что-то я не пойму. — Священник запустил пятерню в волосы. — Шон Линч говорит, ты кормишься людской доверчивостью, норовишь даром поживиться.

Нэнс пожевала губами:

— Я помогаю людям. Врачую.

— Ну да, это я слышал. На дублинских лекарей равняешься. О’Хара утверждает, что ты совала его жене в глотку гусиный клюв, когда та приходила к тебе с молочницей в горле.

— А-а, Эйлищ. Да, это старинное средство такое. Что ж, не помогло оно ей разве?

— Уильям про это не говорил.

— Помогло, и еще как! Эйлищ О’Хара думает, что не чета она всем прочим, если за городского из Килларни замуж выскочила. Но врет она, если говорит, что не вылечило ее мое средство. Да она б уже на кладбище лежала, кабы не я!

— Никто еще не умер от молочницы.

— И все равно я ее вылечила!

Взглянув еще раз на свою чашку, отец Хили решительным движением поставил ее на пол.

— Неужели ты не понимаешь — я помочь тебе хочу!

Нэнс удивилась:

— Я уважаю вас, отец. Вы, конечно, человек хороший. Святой человек, с сердцем, открытым людям. Но да будет вам известно, что отец О’Рейли, упокой Господи душу его, считал, что есть у меня особый дар. И сам посылал ко мне людей лечиться. Пейте чай-то!

— Нет уж, лучше я не буду, прости. — Священник взглянул вверх на свисавшие со стропил пучки трав. — Знаю я таких, как ты. И знаю, что бедняки зарабатывают кто чем может. Бедные, убогие. — Голос его упал до шепота. — В приходе нашем вот нет… — он неловко замялся, — бабки повивальной. Для рожениц. Брось ты эти свои плачи, и травы, и заклинания, и суеверия языческие, и зарабатывай честным трудом, помогай женщинам.

Нэнс вздохнула:

— Отец… Птичка, конечно, по зернышку клюет. И я зарабатываю чем могу — и плачем, и снадобьями разными, не то б я ноги протянула, но есть у меня в запасе и еще кое-что. Я получила от добрых соседей знание, и должна его в дело пускать, лечить людей в округе, не то дар у меня отнимется.

Наступила тишина. Только галки галдели снаружи в древесных кронах.

— Надеюсь, ты не о фэйри толкуешь? Не хочу и слышать про них!

— Вы разве не верите в добрых соседей, отец?

Священник поднялся с места.

— Мне неприятно находиться здесь, Нэнс Роух. Неприятно говорить тебе столь суровые слова, но о чем заботишься ты ныне, об утробе, как бы ее напитать, или о душе своей бессмертной?

— А-а, стало быть, не верите. А я вам вот что, отец, скажу — что это добрые соседи помогли мне из горя и нищеты выбраться, что это они привели меня в эту долину, к отцу О’Рейли. Это они мне жизнь сохранили, когда я с голоду помирала в Килларни, когда семьи лишилась и осталась одна, без мужа, без денег, без ничего. И это они подарили мне знание, как людей лечить и снимать с них заклятие колдовское, и…