— Что вы имеете в виду?

— Понадобились вы, батюшка, кому-то.

— Может, неплохо, что понадобился?

— Им до Бога, как на болото дорога. Не желают, чтобы вы у Романа Викентьевича находились. Помешать можете.

— Чему?

— Так чему… Убрать их окончательно.

— Что значит «убрать»? Кого «их»?

— Романа и дочку его. Я зачем спешила-то? Надо вам, батюшка, на новое место жительства перебираться. Вещички ваши чуть позжей в полной целости доставят. Я тут поблизости с хорошим семейством сговорилась. Сама учительница, сестра при библиотеке. Девы обои. Дом у них тихий, чистый, никакого беспокойства не случится, не сомневайтесь даже.

Отец Андрей пристально смотрел на Аграфену Иннокентьевну. Та вдруг смешалась, замолчала, опустила голову.

— А у Романа Викентьевича, значит, помешать могу?

— Кто ж их, сволоту, угадает? Может, сможете, может, и при вас не задумаются. Роман Викентьевич так и велел — даже малость не рисковать. За батюшку, говорит, я перед Богом ответчик.

— Перед Богом за себя я ответчик, а не он. Могу помешать безвинных людей, как вы говорите, «убрать», а вы мне в тихую обитель скрыться предлагаете. Что я после этого людям о Добре и Зле говорить буду?

— Оно так, конечно, — согласилась Аграфена. Помолчав, добавила: — Дела у нас тут страшные намечаются. Сколь годов копилось, а теперь, кажись, предел наступил. У меня вот тоже сыночка загубили, я, что ж теперь, в стороне стоять?

— А мне в сторону предлагаете.

— Так это Роман Викентьевич распорядился. Я вам, батюшка, как на духу скажу — он только с виду такой спокойный и вежливый. А на душе огнем все спалило. Разве его теперь остановишь? А они сейчас на все пойдут. Выхода у них не остается, если Марья признает кого. Рома так и рассудил — пусть приходят. Кто придет, тому первому и ответ держать.

— Давайте так, Аграфена Иннокентьевна, — решительно сказал отец Андрей. — Присядем вот здесь, на бревнышках, и вы мне все подробно расскажете. Какой из меня духовный пастырь, если сам в здешних потемках, как неразумный. Того и глядишь, забредешь в какую-нибудь неудобицу.

— И забредешь, — вздохнула Аграфена Боковикова, присаживаясь на большое неошкуренное бревно. — Посеред людей порой страшней, чем в тайге глухоманной. Там — все от тебя, а тут неведомо еще как повернется.

— Вот и расскажите, что тут у вас и как, — попросил отец Андрей, присев рядом.

Вечер обозначился на глади озера отражением разноцветных разводов неба, среди которых преобладали тревожные красные и оранжевые тона. Лодка с Машей и Олегом наискось пересекла водное пространство заката и вошла в густую тень высоких скал, причудливо обрамлявших северный берег. Олег заглушил мотор, и лодка бесшумно заскользила к угловатому выступу небольшого мыса.

— Когда видишь такое, становится стыдно, что кто-то тебя называет художником, — щурясь на солнце, застрявшее в щетине прибрежного кедрача, сказал Олег.

— Почему? — не глядя на него, спросила Маша.

— Природа — единственный великий художник. Подражать ей — бессмысленно, переделывать по-своему — глупо, выдумывать — омерзительно.

— По-вашему, искусство не нужно?

— Оно всегда терпит поражение в борьбе с действительностью.

— Но ведь оно тоже действительность, нет? — полувопросительно-полуутвердительно сказала Маша.

— Копия, слепок, муляж, фотография, раскрашенная картинка. Это еще в лучшем случае. В худшем — отвратительное искажение. Отец Андрей прав: только икона способна сказать больше, чем природа. Потому что она из другого мира.

— Какого?

— Высшего.

— Он есть?

— А ты как думаешь?

— Если бы он был, люди бы знали об этом.

— Они знают.

— Ничего они не знают. Не хотят. Он им не нужен. Они его боятся и ненавидят.

Лодка ткнулась в берег, но Олег не торопился выпрыгивать на темные камни.

— Какой-то тревожный закат сегодня, — неуверенно сказал он, оглядываясь по сторонам.

— Обыкновенный, — не согласилась Маша и еще крепче прижала к себе карабин.

— Отсюда двинем пешком. Только дождемся, пока стемнеет.

— А лодка?

— Спрячем. Тут где-то пещера. Пещерка, углубление в скале. Рядом будешь стоять и не увидишь.

— Могли бы проехать до устья.

— Отец не советовал. Вернее, предложил сориентироваться по обстановке.

— Нормальная обстановка.

— Не знаю. Что-то не по себе.

— Чего вы боитесь?

— Я? Ничего. Боюсь — кто-нибудь нас увидит.

— Ну и что? Разве мы не можем ехать, куда хотим?

— Мы не можем, чтобы кто-то узнал, куда мы едем. Чтобы вообще нас видели. Строжайший приказ Романа Викентьевича. Иначе все сорвется.

— Что сорвется?

— Все, что он задумал.

— Неправильно задумал. Он там один, а мы прячемся, словно в чем-то виноваты.

— Не прячемся, а занимаем выгодную позицию. И он там не один.

— Она его обманет.

— Вообще-то я имел в виду не её, — сказал Олег, выскакивая на берег.

— Это все из-за меня? — тихо спросила Маша.

— Из-за тебя тоже.

— А еще из-за чего?

— Понимаешь… — Олег задумался. — Нельзя все время жить в страхе и унижении. Это непродуктивно и бессмысленно. Согласна?

— Согласна.

— Сиди здесь, а я пойду отыщу убежище для нашего плавсредства.

Он прихватил свое ружье, пошел вдоль берега и скоро исчез за большими камнями, тесно загромождавшими узкую прибрежную полосу.

Маша некоторое время сидела неподвижно, потом встала, с трудом подняла тяжелый рюкзак Олега, вытащила его на берег. Рядом положила мешок с палаткой. Потом оттолкнула лодку от берега, заскочила в неё, и когда берег отдалился на несколько метров, села к мотору и с силой рванула стартер. Мотор завелся сразу.

Выбежавший к самой воде Олег, увидел только, как, удаляясь, лодка растворяется в тревожном зареве заката.

У ворот дома Егора Рудых остановился милицейский уазик. Сашка, безуспешно пытавшийся запрячь большого, свирепого с виду пса в старенький трехколесный велосипед, оставил это увлекательное занятие и с интересом уставился на идущих через двор Чикина и Надежду.

— А деда на задание пошел, — сказал он,