А в многочисленных комнатах трех этажей здания на центральной площади города работал приданный обкому исполнительный аппарат. Ежнов заведовал в нем отделом. Очевидно, в силу этого обстоятельства он уверовал в абсолютную непогрешимость и неоспоримость своих суждений.

Рябинин, как и все сотрудники редакции, часто бывал в здании обкома, знал многих работников аппарата. Те тоже знали его. До сих пор он и они хорошо понимали друг друга.

С Ежновым Рябинин близко столкнулся впервые…

II

Когда Рябинин приступил к статье, у него было такое ощущение, что он напишет ее за каких — нибудь два дня, не больше.

Но он писал статью пять дней, точнее, пять суток, ибо случалось, самые интересные мысли или наиболее удачные формулировки возникали у него ночью. Он вставал, закрывал газетой настольную лампу, полагая, что таким образом оберегает покой Екатерины Ивановны, и торопливо записывал. Выключив свет, снова ложился, но через какое-то время все повторялось.

Спал он на раскладушке, круто подняв изголовье. Этим она и устраивала Рябинина: при низком изголовье ему было трудно дышать. И еще раскладушка нравилась ему тем, что ее можно было ставить где угодно, даже вплотную к столу.

На шестой день вечером Рябинин прочел написанное Екатерине Ивановне.

Стержнем статьи был конфликт Федотова и Зубка. И еще в статье была Вера Ногина, были рабочие, были те люди, на которых такими разными глазами смотрели Федотов и Зубок, из-за которых они и вступили в схватку.

Рябинин всегда читал написанное Екатерине Ивановне. Прослушав внимательно все, от первого слова до последнего, она обычно не делала никаких существенных замечаний. Екатерина Ивановна часто ловила себя на мысли, что, если бы она вдруг оказалась наделена дарованием мужа, она постаралась бы написать все точно так же. В жизни они могли о чем-то поспорить, в жизни муж мог сказать что-то опрометчивое, даже несправедливое;в запальчивости он был способен на неправильные поступки. Но когда он писал, безжалостный, беспощадный к себе, безумно щедрый на затрату сил, — было просто непонятно, необъяснимо, откуда брались в нем эти силы, эта способность работать по двадцать часов несколько суток подряд, — когда он продирался через нагромождения мыслей и слов к истине и к единственно нужному, точному слову, тогда он непременно приходил к тому, к чему пришла бы Екатерина Ивановна инстинктом и сердцем своим. Тогда он всегда был прав; и нигде, ни в чем Алексей Рябинин не был до такой степени самим собой, как в своих статьях.

Закончив писать, он спрашивал ее:

— Послушаешь, черепашка?

Она кивала.

И для нее приходили минуты высшей радости и вознаграждения, ибо она видела, что все написанное им — это его сердце, его доброта к людям, его благородство, его подвиг. В эти минуты она любила его особенно сильно и остро; именно эти минуты раскрывали ей снова и снова, почему она так любит этого человека, со всей его изуродованной болезнью фигурой, бескровным лицом и сверляще умным, порой жестким взглядом.

Многие считали, что ее жизнь — непроходящая беда и тревоги, а она знала больше счастья, чем, может быть, все эти многие, вместе взятые.

После того как он заканчивал читать, они обычно мало говорили о написанном. Но статья служила им поводом для долгого разговора, уводящего их обоих в новые и новые области раздумий.

Так произошло и на этот раз.

Было уже довольно поздно. Екатерина Ивановна сидела на кровати, прислонившись к стене, подобрав ноги и натянув на себя одеяло. Он, одетый, то садился рядом с нею, то ходил по комнате, то останавливался у своего двухъярусного стола.

— Инспектора районо помнишь, Алеша?

— Еще бы!.. Ты права: окаменелости не меняются, они просто разрушаются. Зубок неисправим…. Но ведь человек, черт побери! Видимо, самое важное — заметить в себе признаки такого окаменения. И сломать. Разбить, разнести в прах!

— Наверное, сломать нетрудно, трудно заметить.

— Нет, и ломать трудно. — Задумавшись, добавил тише: — Но иначе какой же ты к чертям коммунист!

Они помолчали. Екатерина Ивановна придвинула к себе подушку; обхватила ее в раздумье, прижалась к ней подбородком. В этой своей позе, в неярком свете, просачивающемся сквозь абажур торшера, она выглядела совсем молодой.

— И все-таки дело не только в мертвом.

Она поняла его.

— В мертвом ли, Алеша?

— Разве я сказал, что не надо бороться с последствиями культа?

— По-моему, пока на этот счет больше произносится слишком смелых слов. Ведь проблема не ограничивается одной массовой реабилитацией.

— И все-таки… все-таки созданное нами при нем и с ним — вечно.

— У нас в школе многие говорят: надо было не развенчивать его, а просто устранять ошибки.

— Как все невероятно сложно! Потому что никем не изведано. А с какой легкостью лет эдак через тридцать — пятьдесят каждый студент — да что там! — каждый старшеклассник будет отличать, что было сделано правильно, а что неправильно. Как думаешь, Нинка сдаст историю на «пять»?

— Хоть бы на «четыре».

— Сморозит что-нибудь этакое… насчет постулатов и прочее.

— Поправят.

— Но ведь и оценку снизят. Обидно, коли на то пошло.

Она глянула на него и чуть заметно улыбнулась.

…Шестая ночь была столь же беспокойной, как и пять предыдущих: Рябинин думал над заголовком. Нельзя сказать, чтобы у статьи еще не было названия. Однако ночью возник еще один вариант, за ним другой,

третий.

Каждый казался лучше прежних, а утром Рябинин их все забраковал. «Сражение на рельсах» — Этот вариант возник, когда Рябинин уже шел в редакцию. Наверное, не лучший вариант.

III

Поскольку Рябинин не состоял в каком-либо отделе редакции, путь его статьи начинался сразу же с Атояна.

«Наместник Даля на земле» сидел в своей узенькой, вытянутой, словно кишка, комнате перед обычной стопкой рукописей. Читал он стремительно. Со стороны могло показаться, что Атоян лишь просматривает написанное. Но Атоян не только внимательно читал, он по ходу чтения сокращал и редактировал, или, как говорят газетчики, правил. Голова его делала непрестанные и короткие движения: вправо-влево, строчка за строчкой. Авторучка, странным образом зажатая между мизинцем и безымянным пальцем, нетерпеливо, словно поторапливая и без того торопливую работу глаз, нависала над рукописью и время от времени набрасывалась на лист, что-то вычеркивала, что-то вписывала. Случалось, что она перечеркивала целую страницу.

Когда Рябинин вошел, Атоян, не отрываясь от своего занятия, бросил:

— Сейчас, сейчас.

Рябинин положил статью на стол. Атоян покосился на нее, кивнул и снова склонился над стопкой рукописей.

Рябинину казалось, что статья получилась, но он волновался, оставив ее в кабинете литературного редактора.

По коридору, отдуваясь