обстановке: поздний час, тишина, неяркий свет настольной лампы.

На вопрос Орсанова Рябинин ответил вопросом:

— Какого вы мнения о Зубке?

— О Зубке?. Да, собственно, никакого. Зачем мне Зубок? Я писал о Подколдевых. Меня заинтересовала история этих двух. Прежде всего история падения Михаила Подколдева. Психологический очерк. Если хотите, психологический этюд, Алексей Александрович.

Он говорил легко, не затрачивая ни малейших усилий на поиски слов. Это была свободно, изящно льющаяся речь. Наверное, он отдыхал, когда говорил, пожалуй, наслаждался, когда говорил. Держа чуть поодаль от себя папиросу, легонько постукивал по ней пальцем. Пепел сыпался ему на колени, на столик, на пол.

— Коли на то пошло, — заметил Рябинин, — всякий очерк, всякая статья о людях содержит в себе психологический анализ.

— Очень возможно… Каков же оказался ваш Зубок… на зубок? Вы раскусили этот орешек… и скорлупки бьют в мою сторону?

— Выходит, вы читали, что я привез из Ямскова?

— Избави бог. А разве вы уже отписались?

— Статья у Волкова.

«А ты уже знаешь о статье, — подумал Рябинин. — Похоже, Волков говорил с тобой».

— Нашему брату газетчику, — продолжал Орсанов, — нечего было бы делать, если бы всякий смертный сразу показывал свое истинное лицо. Некоторые утверждают, дорогой Алексей Александрович, что человек вообще никогда не бывает на людях самим собой. Помните, у Франсуа Мориака: никто не показывает своего лица, большинство людей обезьянничает, рисуется, изображает возвышенные чувства или, само того не ведая, подражает литературным героям.

— Вы что же, согласны с этим?.. Больно уж смелое обобщение… И потом, что плохого, если человек старается походить на литературного героя? Важно, что за герой.

На лице Орсанова была все та же мягкая улыбка; он кивал чуть-чуть Рябинину: то ли в знак согласия, то ли в знак внимания, однако глаза его сразу поскучнели.

Улучив момент, прервал Рябинина:

— Я только цитирую «Клубок змей», Алексей Александрович.

— У вас завидная память. Но давайте вернемся к Зубку.

— Зачем? Я писал о Подколдевых.

— Подколдевы вовсе не главное. Главное — Зубок, — настаивал Рябинин.

— А не лучше ли продолжить наши философские упражнения? Хотя бы в вопросе о двуличии сына человеческого… Насколько я понимаю, перед вами была поставлена задача разделаться со мной, вернее, с моей статьей.

— Такой задачи никто не ставил.

— Буду с вами откровенен: у меня создалось впечатление, что Федор Вениаминович Волков по непонятным причинам не расположен ко мне.

— Чего не знаю, того не знаю. Я столько времени отсутствовал.

— Именно поэтому я и рассказываю вам. Едва на столе Федора Вениаминовича появляется что-нибудь мое, он начинает крутить носом.

— Мы всегда недовольны редакторами.

— О-о нет, тут особый случай. Волков даже попросил нашу библиотеку сделать для него подборку всех моих опусов за год.

— Это, пожалуй, лестно.

— Вы думаете?. А ведь придет время, когда каждый умеющий писать будет сам себе редактором.

— Не скоро.

— Или хотя бы каждый наделенный правом редактирования будет уметь писать сам.

— Волков не умеет?

— Пока из-под его пера вышли две-три передовицы. Точнее, проекты передовых. Леон перелопачивает и пере писывает все от первой строчки до последней. От Волкова в них ничего не оставалось. Представляю, что бы он наработал, доведись ему, как нам с вами, — в командировку. Святых выносите!.. Какой головокружительный взлет: инженер-экономист на заводе, руководитель политкружка, внештатный лектор горкома, заведующий сектором обкома и вот — заместитель редактора областной газеты. Сказка!

Орсанов зажег погасшую папироску.

— Значит, Волков не ставил перед вами задачи перечеркнуть меня?

— А вы согласны, что своей статьей я перечеркиваю вашу?

— Объективно получается так.

— Но вы же не знаете, что я написал! Или Волков уже говорил с вами?

— Волков со мной? Не-ет!. Просто у меня есть основания догадываться.

— Не знаю, какие там у вас основания. — Рябинин откашлялся. — Но коли на то пошло, да, я считаю вашу статью плохой. Коли на то пошло, вредной. Но разобрался я в ней уже в Ямскове. Обстановка заставила, и люди подсказали. Не Волков, а обстановка и люди. Главная беда не в том, что двум грязным типам газета отвела почти полных три колонки, хотя красная цена Подколдевым — пятьдесят строк информации из зала суда. Журналист — деятель политический. Если хотите, деятель государственный…

— Алексей Александрович, голубчик, не надо! Поверьте, я тоже достаточно посвящен в эти постулаты! Вполне достаточно.

Орсанов встал несколько внезапно; обычно движения его были неторопливы и мягки, как и его речь, как и его улыбка. Раздавил папироску в пепельнице, механически отряхнул испачканный низ свитера, так, впрочем, и не очистив его.

— С вашего позволения пойду заканчивать рецензию. — Он улыбнулся Рябинину. — Завтра сдавать.

…Вернулся из типографии Лесько.

— Статья-то, оказывается, в наборе. Волков сам отправил.

— Фу, черт, гора с плеч!.. Сократил?

— Пустяки. Обычно он рубит не стесняясь.

— Ну, это он со мной так для первого раза.

— Возможно.

— Смягчил?

— Непохоже…

— Кирилл, ты рассказывал о статье Орсанову?

— Не успел, а что?

— По-моему, он от кого-то уже знает.

— Все узнают.

— Я не о том. Кто-то явно спешил.

— Статью успели прочесть Леон, Волков и я.

— Значит, Леон?

— Не может быть. Он уважает вас обоих.

— Положим, на Орсанова-то он взирает, как на Монблан.

— Позвони Леону домой.

— И позвоню, коли на то пошло.

Выслушав, Атоян взревел:

— Ты за кого меня принимаешь? Негодяй! Оба вы с Кириллом — негодяи! Сукины дети вы! Еще и звонят мне.

Положил трубку.

— Остынет, позвонит сам, — сказал Лесько. — Конечно, Леон вне подозрений.

— Так кто же?

— Тебе что, больше заняться нечем?

— Действительно, с чего это я?..

— Стареешь, наверно… Ты подожди в литавры бить, витязь.

— О чем притча сия?

— Есть на свете Ежнов.

— Э-э, не пужай, боярин! Допреж обвыклись. Давно ведомо: на ком едут, того и бьют!

— Учти все-таки… Как Нина?

— Сегодня сдала. Четыре. В итоге семнадцать баллов.

— Считай, что студентка.

Спускаясь по лестнице, Рябинин увидел вошедшего в редакцию Волкова. Было около девяти вечера. По вестибюлю, расстегивая на ходу пояс короткого пальто, шел утомленный, озабоченный, напряженно обдумывающий что-то человек. Молодость Волкова уже не бросалась в глаза. И даже фигурой, несколько расслабившейся и потяжелевшей, он не походил на того Волкова, с которым Рябинину доводилось встречаться до сих пор. И подумалось: нет, не просто ему, новичку, здесь, в редакции. Скоро девять, а Волков, очевидно, уйдет в полночь или за полночь. И так изо дня в день.

— Добрый вечер! — Рябинин произнес это вполголоса; и он, пожалуй, не обиделся бы, если бы Волков не ответил, прошел мимо, все так же озабоченно думая о чем-то.

— А-а!. Привет, привет! — Волков остановился. — Статью я сдал в набор.