Ей с дочерью досталось место в купе вместе с веселой компанией операторов. Катя во все глаза глядела на незнакомых, беззаботных, громко балагуривших людей. Они закармливали ее конфетами и мороженым, подсаживали на верхнюю полку и изумлялись тем, как она поразительно не похожа на мать.

Вечером дружная компания киношников собралась отметить начало поездки.

Едва на газете появилась немудрящая закуска в виде соленых огурцов и прихваченной из дому курицы, а на узком столике купе возникла бутылка вина (еще добрый десяток ждал своей очереди под столом), из своего дипломатически-чиновничьего вагона неожиданно явился Тарабрин.

Компания встретила его одобрительным гулом. Тарабрин дружески поздоровался со всеми, тряхнул руку Нине и принялся весело балагурить, пересыпая вольные шутки острым соленым словцом. Нина нашла его сильно постаревшим и каким-то натужно-веселым. Он шутил изо всех сил, а между тем в его глазах стояла такая глубокая печаль, что ей внезапно стало его жалко.

Сначала все смеялись, рассказывали истории, а потом, захмелев, стали петь песни. Нина старательно, высоким пронзительным голосом, каким поют в деревнях, выводила грустную песню. Тарабрин вдруг взглянул на нее как-то по-особенному и начал подпевать проникновенным баритоном. Они пели вдвоем.

Пьяные голоса пытались было подтягивать, но потом отступили и затихли, не выдержав конкуренции с этим высоким и чистым дуэтом.

Лежа на верхней полке. Катя тихо слушала песню, пока наконец ее не сморил глубокий железнодорожный сон…

Она проснулась от тишины. В купе было тихо, поезд стоял на безымянном полустанке. Гости разбрелись по своим купе. Клубы табачного сизого дыма еще плавали под потолком, на столике звенели неубранные бутылки. Похрапывали операторы, натянув на плечи рваные простыни с синим штампом железной дороги. В блуждающем свете станционных фонарей Катя различила две фигуры, шептавшиеся в полумраке.

— Что ж ты, — услышала она какой-то особенно мягкий и нежный голос матери, — и жена, сам говоришь, тебя понимает, а ты все пьешь…

— Пойми, Нина, — отвечал баритон с характерным запоминающимся надрывом, — Вот и в кино наперебой зовут сниматься, а все чего-то не хватает. И денег полно, и друзей… А как подумаю, разве для этого я в мир родился, так и хочется забыться… Навсегда!

Катя вновь смежила глаза и провалилась в приятную зыбучую дрему. Мама была рядом — и этого было вполне достаточно для счастья.

Они проговорили до утра. Лишь с рассветом Тарабрин ушел в свое купе.

Этот ночной разговор неожиданно разбередил его. Ему казалось, что между ним и Ниной установилось какое-то драгоценное взаимопонимание без слов. Отныне в любой, самой шумной компании он сразу же выделял глазами эту полноватую женщину с деревенской косой и спокойным бирюзовым взглядом. И видел, что она тоже искала его в толпе.

В Алуште съемочную группу разместили на частных квартирах. Нина делила комнату с верной Кутьковой, которая взялась присматривать за Катей. Для девочки это было лучшее время в ее жизни. Днем они с Кутьковой шли на море купаться.

Иногда, когда штормило или погода хмурилась, вместо купания они отправлялись на прогулку по окрестностям. А потом приходила мама, и они шли в гости к кому-нибудь из киношников. Там Катя допоздна слушала взрослые разговоры, таскала со стола персики и виноград, зевала, прикрывая рот ладонью, пока тетя Лена, выполняя приказание матери, не уводила ее спать.

Ночью Катя частенько просыпалась будто бы для того, чтобы сходить в туалет. На самом деле она проверяла, вернулась ли мать. Но кровать была не расстелена, а в окне уже голубел, поднимаясь из-за горы, оранжевый, как протертая морковь, торжествующий рассвет.

К ним в дом частенько приходил тот дядя с пронзительными глазами, который пел с мамой в поезде. Он заигрывал с Катей, расспрашивал ее о друзьях, задаривал конфетами. Однако девочка с ревнивой наблюдательностью подмечала, что на самом деле она его совершенно не интересует, и, если бы матери не было здесь, он бы не заметил ее, как не замечают стул или занавеску. Это лицемерие больно задевало ее, возбуждая чувство опасности.

В присутствии Тарабрина Катя становилась капризной и нервной, назойливо требовала внимания к себе. Она не желала оставаться вдвоем с Кутьковой, цеплялась за мать и требовала брать ее с собой на съемку.

— Боже, ну какая ты… — устало замечала Нина, — невыносимая! Как тебя испортил отец! Когда ты жила с бабушкой в Ленинграде, ты была совершенно другой!

Катя замечала, что и маму тянет к этому неприятному дяде. Порой эти двое вели себя так, как будто никого посторонних возле них не было. Их взгляды были постоянно нацелены друг на друга, а руки все время тянулись друг к другу, желая соединиться.

Нина же разрывалась между дочерью и новой, неожиданно захлестнувшей ее любовью. Катя требовала внимания, Тарабрин тоже, а короткие дни, оставшиеся до окончания съемок, стремительно летели, тая на глазах. И значит, вскоре они должны были разлучиться, она и Иван…

При этом Тарабрина нельзя было оставить одного ни на минуту. Едва он под благовидным предлогом куда-то исчезал, можно было уверенно предсказать, что через полчаса он обнаружится навеселе, с хитро прищуренными, подернутыми алкогольной пленкой глазами.

В любой компании находились доброжелатели, готовые ему налить.

— Ну что же ты? — упрекала его Нина. — Опять?

— Да я только граммульку, для настроения, — виновато опускал взгляд Иван. Однако за первой граммулькой следовала вторая, третья и так далее…

Через несколько часов он уже превращался в пьяное быдло со слюнявыми губами.

С самоуверенностью молодости Нина решила, что только ее любовь сможет вырвать Тарабрина из лап зеленого змия. «Это он с другими пил, — твердила она себе, — а со мной не будет. Не дам!»

Нина отбила телеграмму мужу, чтобы он забрал дочь. Съемки заканчивались, пора было возвращаться в Москву. Честно говоря, она так устала от капризов девочки!

Последний день в Крыму Катя запомнила очень хорошо.

С утра они поехали в Ялту на экскурсию. Они были как настоящая семья: папа, мама и дочка. Тарабрин пребывал в хорошем настроении. Он галантно ухаживал за Ниной и веселил Катю. Он уморительно изображал корову: мычал, рыл ногой землю, вращал глазами. Катя хохотала.

Потом они катались на катере. Ветер с моря дул в лицо, пена шумела за кормой, а Тарабрин стоял возле поручней, обняв маму за плечи. В тот день Катя почему-то совершенно его не ревновала к матери.

Вечером, утомленные жарой и долгой поездкой, они вернулись в Алушту.

Еще на подходе к дому Нина заметила на веранде знакомую долговязую фигуру.

— Папа! — разморенная жарой, устало констатировала Катя.

Увидев своего соперника, Тарабрин внезапно ощетинился, как зверь. Скулы его напряглись, костистые кулаки угрожающе сжались. Нина растерянно застыла между мужчинами и с тревогой посматривала то на одного, то на другого. — Ваня, — наконец нашлась она. — Ты иди… Мне нужно Катьку собрать и вообще…