новую религию. А значит, всех верных прихожан на краткий срок захватит во власть того, что зовётся язычеством, и будут пляски и игрища, и беззаконные браки, и белые венки в волосах…

Это значит — близится май. А с ним и моё шестнадцатилетие.

И я бы хотела хоть издали полюбоваться на майские костры и услышать отзвуки песен. Мною овладела недостойная зависть к тем, кто по статусу был ниже меня и при этом неизмеримо свободней в своих желаниях и поступках. Птичка в золотой клетке — да, Джерард был прав, назвав меня так. И причин для пения у птички становилось всё меньше, да и те песни, что ещё оставались, всё чаще отдавали фальшью, и всё чаще грустные мотивы возобладали над радостными.

— За морем люди также помнят и чтят древние традиции.

Джерард приблизился неслышимый, как дух. Его почти непрестанное присутствие тяготило своей холодной отчуждённостью, точно между нами выросла ледяная стена, и веяли метели.

Впервые за многие недели он заговорил со мною вот так запросто, словно бы ни о чём, и, вместе с тем, как всегда необъяснимо прочтя, что занимает мои мысли.

Сидя у окна, я прилежно вышивала на пяльцах; неотлучная Нимуэ посверкивала из угла бдительным взглядом — она несла при мне дозор, дозор на страже моей чести и благоразумия, и до сих пор не проронила ни слова, так как ей не за что было укорить нас. И мачеха отчего-то зачастила в мои покои, будто бы за тем, чтоб справляться о моей работе, о том, как иголка рисует гладкий узор, но предлог был столь явно надуман, что я не знала, о чём и гадать. Впрочем, даже ожидание возможной каверзы от Блодвен не возмутило душу. Едва ли леди-мачеха сумеет сделать хуже, чем уже есть. О нет, она не обладает той властью, коей наделён Джерард, властью причинять мне боль, при том, что он ни словом, ни поступком не оскорбил меня.

Я думаю, любовь избирает своим пристанищем лачуги и хижины, она остаётся там, где простота, где за бедность вещественную вознаграждаются богатством, что не купишь за всё золото мира. Любовь живёт там, где ничто не скрывается за искренностью слов, где имеют мало свободы над своей жизнью, но не над своим чувством. Любовь бесхитростна, оттого она лишь редкой гостьей заглядывает во дворцы и замки, промчится лёгким призраком и поманит какого-нибудь несчастного надеждой, миражом несбыточного блаженства. Но и прежде того её стремятся изгнать, травят её, словно вражеского подсыла; она нежеланна там, где правят амбиции и расчёт, где лицемерие угнетает истину, и ненавидят, открыто улыбаясь в лицо, и самые ростки светлого чувства душат, и буйно разрастаются побеги жадности, властолюбия и тщеславия, что неистребимы и всегда находят пищу.

Такова правда, и я хорошо знаю её, хоть предпочла бы пребывать в неведении, но, увы, это невозможно.

Не для дочери ард-риага.

Иголка лишь на миг застыла в воздухе, промедлив завершить бессчётный росчерк.

Лишь иголка в моей руке. Мыслимо ли бороться, располагая столь жалким оружием? С укоренившимся предрассудком, с драконовским законом, что властвовал столетиями до моего рождения и переживёт меня на века? И я прокалываю безответный шёлк, и расшиваю его травами и птицами, цветами и гроздьями: пышными завитушками, что так угодны леди Блодвен своей невинной и пустой пышностью.

Так, делай так, Ангэрэт. Скрывай чувства, прячь мысли, задуши правдивые слова под мишурой лживой и пустой болтовни.

Делай так, Ангэрэт. Поверь, что это правильно. И единственно возможно.

Делай так…

Или погибнешь.

— За морем? — равнодушно спрашиваю я. — В Альбе[5]?

— Да, обычаи моей земли сходны с вашими. И в землях южнее. Там Бельтайн называют Галан-Май[6].

— Галан-Май… — повторяю я. — Красиво.

Тоскливо и больно сознавать, что где-то — за морем (почти как Остров Блаженства! Есть ли, нет, и столь же недостижимо) — лежат земли, которые я никогда не увижу, прикованная к отцу, а после — к мужу, которого мне назначат, и где-то обо мне не знают, и имя и положение моё ничто не значит, а раз так, там не было бы у меня и связанных с тем обязательств. Где-то строят дома, сеют хлеб, молятся и любят, и страдают, конечно, не без этого, где-то, где нет и не будет меня.

Весна дразнила, манила, подмигивала шалыми глазами… вестниками-голубями слала свои песни влетать в отворённые окна, призывно махала узорчатым зелёным рукавом.

Весна, лукавая сидхе…

Джерард совсем близко, но я упрямо продолжаю бессмысленный урок. Кому нужны они — длиннохвостые птицы с радужными перьями и диковинные растения, подсмотренные в травнике[7]? Уж точно не мне. Но Блодвен поощряет такие занятия: они, мол, пристойны моему положению, а красота умягчает душу. Я соглашаюсь с мачехой, благо, нынче это стоит немногого труда. Ласковость её ко мне тревожна, но душа застыла, сердце обметало ледяной коростой. Не к добру такая ласка, да что ж с того?

Для чего мачеха усадила меня за пяльца, для кого стережёт падчерицу, точно Цербер? Для какой напасти подкупает словами, гладкими, как жемчуг?

Чью суровость предстоит мне размягчать своим искусством?..

Джерард провёл, едва касаясь, по глади вышивки. Опомнившись, отдёрнул пальцы.

Золотое шитьё жестко на ощупь. Не всё то, что завлекательно на вид, в действительности приятно.

Нимуэ поглядывала из своего угла, как никогда похожая на героиню одной из своих историй, на какую-нибудь пикси или дини ши[8], если я верно представляла их облик. Нянюшка неодобрительно посверкивала глазами, но пока не вмешивалась, не найдя достаточного повода для осуждения вслух.

— Как тебе нравится моя работа? — спросила я, улыбаясь самыми краями губ, без тепла, одолжив эту улыбку у Блодвен.

— Искусно, — уклончиво ответил Джерард, отходя к окну, так, чтобы не застить мне света.

До меня донёсся тихий выдох Нимуэ — облегчения, не иначе.

— Но?.. — заёмная улыбка прикипела к губам.

В деликатности Джерарду не отказать. Полезное свойство для наёмника, жаль, что чаще — не со мной — он предпочитает провозглашать правду в лицо, не говорить, а именно провозглашать: так торжествующе-громко заявляет о себе правда среди проросшего лживым шепотком двора.

Мы всё-таки скрестились взглядами. Чувствуя в себе всё возрастающую злость, вызванную им, — хоть, спроси меня, в чём он виновен, не объяснила бы толком, — я вызывающе улыбалась, и улыбка эта, чужая, фальшивая, — я знала: жгла его, точно железо — сидхе.

— В ней нет души, — ровно произнёс Джерард, сжимая губы.

Нимуэ сидела тихо, как мышь под метлой.

— Пожалуй, душу свою я оставлю при