На «ЗИЛе», с тремя бойцами пополнения — взамен троих, выбывших из строя и отправленных на родину после майского подрыва, — в раскрытые, скрипящие ворота въезжает командир ОМОНа, суховатый, высокий усатый подполковник. Из его машины выпрыгивает крупная девушка. Приглушенный мужской вой катится из скопившейся у кабины толпы. Женщина! Отвыкшие от женского присутствия, забывшие в суете сплошных тревог само это слово, мы молча провожаем ее покрытую топиком спину, а за спиной непрестанно пошлим.

В эту поездку вместе с командиром напросилась журналистка одной из красноярских газет. Она, полная жизненных сил, попав в замкнутый, узкий круг чужого, ни разу не виденного ею сурового мужского мира, теперь не знает, куда спрятать рвущееся наружу любопытство. Она сует нос во все дыры.

Омоновцы, разбежавшись по углам, перечитывают почту, радостно потрошат домашние посылки, вытаскивают из них целый белый свет, начиная от носок и заканчивая крепко закрученными пластиковыми двух-литровками самогона.

Жаркая рука наступающего чеченского вечера медленно протягивается над рушенными одноэтажками ПВД. Багровые от жары пятна лиц, плавно раскачиваясь над богатым столом, с серьезностью уважающих друг друга мужчин тащат к открытым ртам гремящее железо спиртных кружек. Вспотевший, ворочающий редкими сединами головы, командир перетаскивает слушающих в мир далеких проблем, что так ждут нашего возвращения в родной таежной Сибири.

Меня вызывает к воротам часовой, где в голубой форменной рубашке мнется с ноги на ногу гаишник Червивый. Контрактник с северных морей, худой, молоденький лейтенант, в перепачканных пылью брюках приносит мне голубиную по своей краткости весть о заступлении в ночь на блокпост. Ничуть не обрадованный этим, я думаю только над одним: как увильнуть от работы.

— А кто еще с нами?

— Дохлый там, на блоке. Втроем мы.

Дохлый тоже гаишник, тоже контрактник, тоже из тех же мест, откуда Червивый. Он высок, на два-три года взрослее своего товарища, бледен лицом, невероятно незапоминающийся, с серой внешностью. Оба гаишника чуть старше меня, но спокойные, управляемые личности, а потому мое решение влияет на финал сегодняшней работы. Взяв на себя наглость перекраивать по своему усмотрению решения начальства, я отправляю обоих обратно в отдел, наказав не попасться на глаза дежурному. Те, обрадованные таким скоротечным решением вопроса, уже через пять минут машут руками, проходящим огонькам попуток.

Отгорела в небе, провалилась в пропасть узкая полоса заката, иссяк, задохнулся дневной зной, проснувшись, задолбила за горизонтом артиллерия Пыльного.

Звездная летняя ночь вползла, втащила свое гибкое тело в каждую щель города.

За столом, вдосталь наслушавшись пьяной околесицы, пересмотрев весь накал кипящих здесь ссор и страстей, остаюсь я один. Хмельные и уставшие, спят омоновцы, переоценившая свои силы, закрывшись в одной из комнат, дремлет журналистка. Возясь до самого утра на диване под стон комариного присутствия, я втайне завидую сраженному наповал ОМОНу, которому сейчас не то что комары, пуля никакая не страшна.

В 07.00 на пост приезжают Дохлый с Червивым. Закрывшись железной дверью внутри блока, разбросав по кроватным сеткам сбитые подошвы ботинок, мы почти два часа спим в ожидании новой смены.

В отделе, проскрипев ключом в ржавом замке двери, я ставлю крест на сегодняшнем рабочем дне. Как-никак худо-бедно я сутки отстоял на 26-м блокпосту.

Днем, сменяя друг друга с интервалом в полчаса, под дверьми жалобно воют Рэгс и Безобразный. Они то и дело ломятся в запертые двери, гладят ушами их тонкую фанеру и выкрикивают мою фамилию.

На вечернем разводе, так и не простив мне дневного отсутствия, чавкая и сморкаясь перед строем, Безобразный назначает меня в ночь на блокпост.

В Ачхой-Мартане отбита попытка боевиков захватить здание прокуратуры. О раненых и погибших никакой информации нет.

Свалявшаяся, клочковатая тьма дымится над блокпостом. Черная сажа ночи мажет неровной краской окружающий мир. С Дохлым и Червивым, выспавшись за целый день, мы сорим семечками на кукушке блока. Легкое колыхание чахоточного, безвольного ветра нехотя отгоняет шевелящиеся стайки мелких, зудящих над самым ухом комаров. К востоку от города, вздымая невидимые для нас глыбы земли, беспощадно долбит задыхающаяся от напряжения артиллерия. Трескучее, холодное эхо разрывов пляшет в сплошной черноте горизонта. По кругу блока, на сотни метров вокруг, в небе взрываются разноцветными огнями сигнальные и осветительные ракеты. Краткий свет их отбрасывает огромные уродливые тени на ослепшую от бессонницы ночную стражу караулов. Тонкие, свистящие автоматные, крепкие, как бы отдаленные, пулеметные очереди катятся через ночной воздух, шелестят в нем трассерами горячих пуль.

Липкая летняя духота силится стащить с нас последний кусок одежды, уже давно насквозь пропитанной потом. Но мы, наоборот, втягивая голову в плечи, сильнее кутаемся в кителя с поднятым воротом и пытаемся на лишний миллиметр растянуть короткие рукава. Комары. Я обвязываю вокруг бритой своей головы треугольную камуфляжную тряпку. Мы забыли взять противокомариные таблетки, что так смертельно дымили прежде в непроветриваемой нижней комнате блока. И поэтому сегодня здесь не до сна.

Лишь предрассветный час, усыпивший комаров, гонит нас вниз на пропахшие плесенью и дымом кровати. В 09.00 нас будят два пэпээсника-чеченца.

Навоевавшись за ночь, до вечера я сплю в своей комнате.

На вечернем построении Рэгс, не задумываясь над своими словами, произносит:

— Построение будет через час после построения.

Несмотря на весь каламбур сказанного, смысл его нам более чем понятен: через час состоится новое построение. Просто так. Чтобы было.

Через час на крыльцо выходят далекий от всего происходящего Рамзес Безобразный и возбужденный невесть чем Рэгс. Развеваемые от ходьбы, выпущенные наружу кителя плавно качаются на двух — одной квадратной с выходящим из нее жиром, другой высокой с дерганными, нервными движениями — фигурах. В двух словах Рэгс говорит нам, что мы бездельники, и распускает отдел.

Разваливающийся на части строй участковых останавливает Безобразный:

— Все на рынок! Водку изымать!

С отсутствующими, окаменелыми лицами мы молча растягиваемся в две стороны. Контра тянется к общежитию, местные к открытому зеву ворот. Безобразный, все больше парящий последнее время в облаках, слишком поздно замечает это молчаливое упрямое неподчинение и остается на плацу лишь с пятью-шестью нерасторопными участковыми. Я из окошка наблюдаю, как он с криками бегает вокруг них, а потом уводит на рынок.

У нас вторые сутки нет воды. В духоте комнаты скрипит на своей кровати вечно ворчливый Сквозняк, бестолково шумит у умывальника Ара.

Опер, как обычно, просиживает до ночи в рабочих кабинетах первого этажа, где сегодня опять проводится допрос попавшего в сети уголовного розыска бандита. Чеченцы отдела боятся участвовать в таких допросах своих соплеменников и заходят в кабинет в основном только в масках. У них здесь семьи. Всю бумажную и другую кабинетную работу с пойманными проводят наши контрактники, которым терять, по большому счету, нечего.