Олекса Гуреев

КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС

Повесть о киевских подпольщиках

Светлой памяти участников героического подполья в Киеве в годы немецко-фашистской оккупации, погибших в застенках гестапо.

1

В один из последних дней сентября 1941 года, затерявшись в потоке беженцев, возвращавшихся в свои дома, он устало шагал по разбитой песчаной дороге через Дарницу в Киев. Измученный концлагерем, долгим голоданием и незаживающими ранами, в стареньком пиджачке и изношенных ботинках, с обросшим лицом, с глубоко запавшими глазами и потрескавшимися от жажды губами, он похож был на старика, хотя ему не исполнилось тогда и тридцати.

Это был Леонид Третьяк, недавний боец 165‑го особого пулеметного батальона, сформированного преимущественно из студентов. Батальон героически дрался на участке реки Ирпень — правом фланге Киевского укрепрайона, затем уже за Днепром, в заболоченных местах речки Трубеж, отчаянно пробивался из окружения, но не пробился... Третьяк был ранен в тот момент, когда яростно строчил из пулемета на открытой местности, — вражеская пуля прошила обе руки пониже локтей. Потом был плен, концентрационный лагерь в селе Гоголив. Группы тяжело раненных немцы перевезли в церковь, которую почти не охраняли, думая, вероятно, что те не в состоянии совершить побег. Третьяка и еще нескольких бойцов спасли местные жители, они дали им гражданскую одежду и тайком вывели за церковную ограду. Каким же удивительно сладким кажется он, воздух свободы! Шел, ежесекундно ожидая пули в спину, и поверил в свое счастье лишь тогда, когда очутился в потоке беженцев. Впереди пятидесятикилометровая дорога на Киев, которую он одолевает вот уже вторые сутки...

Но хватит ли сил на заключительный отрезок пути? Простреленные руки будто налились свинцом, хотя и держит их перед собой, прижав к груди, ноги начинают подкашиваться. Единственный мотор, двигающий его вперед, — это сознание. Человек привыкает и приспосабливается к самым невероятным условиям, порою невыносимым, и выдерживает то, чего не вынесло бы ни одно живое существо, даже более сильное. В отличие от всех иных существ, у человека есть магическое слово: надо! «Надо!» — повелевает сознание, и человек действует, живет, падает, но поднимается и идет дальше, борется до последней возможности. «Надо!» — и человек не отрекается от своих убеждений, даже когда его сжигают на костре. «Надо!» — и он становится исполином, Прометеем.

Силою воли Третьяк отбросил мысли о своей слабости. Надо идти, надо вынести все! В медленно двигавшейся массе людей слышались приглушенные голоса, и он с интересом ловил их, надеясь узнать что-то новое.

Сквозь монотонное шуршание подошв по сухому грунту пробивались слова:

— Почему наши сдали Киев?

— Вон под Борисполем столько красноармейцев легло, видимо-невидимо...

— И пленных гонят без конца. Кто же теперь воевать будет?..

— Воевать есть кому. Вот так: заманят немцев до намеченных рубежей да как навалятся со всех сторон...

— Вряд ли. Техника у них очень уж сильная...

— У нас тоже есть, только припрятана до поры...

— А хлеб теперь будут давать по карточкам или как?

Внимание Третьяка привлекла девушка в бордовом платье, с небольшим чемоданчиком, похожим на саквояж участкового врача. Ее лицо было в потеках от слез. Он спросил:

— К родителям возвращаешься?

— Нет.

— А куда?

Девушка провела рукою по лицу, вытерла слезы. Казалось, вместе со слезами смахнула и настороженность. Взгляд ее посветлел, в нем отразилось доверие к собеседнику.

— Мои родители эвакуировались, — промолвила она тихо. — Но в Киеве осталась тетя Люба, перебуду у нее.

— Ты где-то училась?

— Да, в театральном институте. Окончила два курса. Возвращаюсь из Бориспольского района, нас туда на уборку урожая, в колхоз, посылали. А отозвать забыли или не успели. Горком комсомола посылал.

— Видимо, не успели в такой кутерьме.

Ведение войны требует строжайшего порядка во всем, но в условиях отступления, когда решалась участь всей страны, трудно было оказать поддержку отдельному человеку. Наоборот, Родина сама теперь ждала помощи от своих граждан, ждала, чтобы каждый подставил ей свое плечо.

Третьяк добавил сочувственно:

— Плохо, что от родных отбилась.

— Плохо, — задумчиво согласилась девушка. — Но отцу нельзя было оставаться в оккупации, он работал на ответственной должности в Печерском райкоме партии, был депутатом горсовета... — Сказав это, она опасливо прикрыла ладонью рот. — Ой, зачем я все это говорю вам?

— Слово не воробей, вылетело — не поймаешь, — спокойно ответил Третьяк, уже чувствуя, что должен проявить заботу об этой затерявшейся в людском потоке студентке, помочь ей хотя бы разумным советом. — Меня можешь не бояться, а вообще будь осторожна с теми, кого не знаешь. Разные люди есть, а некоторые маскируются. И держись, нюни не распускай, ты ведь не маленькая.

Впереди, на краю кювета, сидела женщина с грудным ребенком на руках. Малютка плакала, отчаянно кричала, словно ей причиняли страшную боль. Мать расстегнула кофту и принялась грудью кормить ребенка. Сама же, опершись на локоть, отдыхала.

Девушка, услышав сказанное собеседником, смутилась. И, поколебавшись, промолвила:

— Мне почему-то показалось, что все погибло, все то, что мы любили, чем жили. Наши театры, школы, родной Киев в красных флагах демонстраций, пропала Украина, вся наша страна. И стало страшно. Решила: дойду до Днепра и... Какое счастье, что вы мне встретились. Вы знаете, у меня было такое чувство, будто я осталась одна-одинешенька на всем белом свете...

Снова послышался, теперь уже у них за спиной, плач малютки, видимо, ей не хватало молока, чтобы утолить голод.

— С таким настроением, голубушка, действительно только в омут бросаться, — то ли с упреком, то ли сочувственно проговорил Третьяк. — Это удел малодушных. А в подобных ситуациях надо, наоборот, еще больше мобилизоваться. Ты что собираешься делать у тетки Любы?

Девушка посмотрела вдаль, скользнула взглядом по сгорбленным фигурам идущих, преимущественно женщин, — так, очевидно, ходили встарь по этой дороге богомольцы поклониться святым мощам Киево-Печерской лавры, — и ответила в раздумье:

— Еще не знаю. Но сидеть сложа руки, конечно, не буду — я