«В темном переулке на мужика с ножом выскакивает грабитель:

— А ну давай деньги!

Мужик, крестясь и бледнея от страха:

— Нету.

Грабитель подносит нож ближе:

— Снимай штаны!

Мужик, бледнея еще больше:

— Последние.

Грабитель плюет на землю и вскакивает ему на спину.

— Ну, тогда хоть до угла довези!»

Переждав, пересидев ураганы и бури скончавшегося дня, бодрые и довольные, мы заходим в ворота отдела, поднимаемся на второй этаж общежития, валимся на застланные кровати душных каморок. Божья благодать безделья снисходит на нас.

День закончился. Черный послезакатный ветер зашелестел в древесных кронах, побежал по широким листьям. Малиновые пути горизонта потекли по просевшему, подслеповатому небу.

Какое-то неясное, слепое чувство терзает меня последние дни. Оно забирается в душу, стискивает горло. Это — любовь. Какая-то неверная, вся угловатая, неправильная любовь. В ней нет радости, нет надежды, веры и ожидания, она выдумана бесконечными годами скитаний, полна лишь грустью и отчаянием, написана всеми оттенками красок, но тем не менее бледна и сера, непостоянна и капризна. Моя любовь перебирает имена знакомых мне людей, собираясь отдать себя лучшему из них, точнее, лучшей. Это она пишет все стихи и сочиняет все песни. Она копается в больных ранах памяти и выносит наверх неудачи и промахи прожитого. Я перебираю их имена, всех тех, кого когда-то любил, кто когда-то был мне так дорог. Так много времени назад я клялся себе никогда не расставаться с ними и так часто уходил от них. Кто-то уходил и от меня. По большей части я сам предал их, разменял на бранную славу боевых походов и выплеснул из огрубевшего сердца. Теперь я хочу вернуть хотя бы одну. Лучшую. Но это невозможно. Ничто не повторяется в этой жизни, а старые ошибки непоправимы.

Одиночество сводит меня с ума, и я выдумываю, распаляю в себе любовь. Сознавая всю глупость своего поступка, наивно надеясь хоть на что-то, я пишу письмо ей, заранее зная, с каким ответом оно вернется. Дрожащая, слабая искра надежды и вера в жизнь возвращаются ко мне с этим письмом. Все еще будет…

На вечернее построение выходит лично Тайд. Ноздри его раздуты, и взгляд полон огня. Начальник долго и серьезно говорит о последних данных разведки: для нападения на наш РОВД, ожидаемого с субботы на воскресенье, в город вошли около тысячи боевиков. Основания для опасения более чем достаточны, шутки шутить никто не собирается — это мы сразу чувствуем и по голосу, и по взгляду Тайда. Его решением отдел уже с сегодняшней ночи садится на казарменное положение — весь личный состав находится здесь, домой никто не уходит.

Слабый, едва различимый страх закрадывается в низкие человеческие души. Это видно уже сейчас, за сутки до нападения. Бегающие короткие взгляды, молчаливое напряжение от страха неумело прячутся в мелькающих пятнах лиц. Чеченцы все, как один, говорят не то что о возможном нападении, а о двухсотпроцентном нападении. Даже местное население информировано о планах боевиков и шелестит об этом на рынке.

Предвидев скоп пораженческих настроений и надвигающийся шторм тихой паники, в отделе остается Тайд. Для многих, желающих скорее исчезнуть отсюда, это становится катастрофой. Какой-то чеченец-гаишник вскользь говорит мне, что, мол, Тайд не думает о семьях сотрудников, что, мол, его, гаишника, сегодня или завтра здесь убьют, а дети останутся сиротами.

Уперев в асфальт дула автоматов, мы с Плюсом стоим под горящим окном начальника. Я делюсь с чеченцем своими наблюдениями, осторожно называя количество малодушных цифрой в десять процентов. Тот смеется и говорит, что здесь не десять процентов, а все пятьдесят бы дали при случае стрекача или сдались в плен. Плюс уверен в своих словах.

— Ты думаешь, здесь такие уж и вояки собрались? Да каждый второй — законспирированный трус и негодяй! Это они здесь работают потому, что еще более-менее спокойно, а чуть накались в городе обстановка — пол-отдела бы в один день не досчитались…

Развивая тему, я предлагаю проложить на заднем дворе тоннель с выходом далеко за пределы района и устроить у люка продажу билетов всем желающим спасти свои шкуры. Вот заодно и посчитали бы, сколько у нас трусов. Плюсу идея безумно нравится, и он, совсем в чеченском духе, радостно восклицает:

— Представь, сколько денег бы заработали! Озолотились бы за ночь!

Но я кровожаден к предательству и предлагаю несчастливый конец:

— Ты бы с этого конца билеты продавал, а я бы на том конце валил их по очереди!

Оба мы громко и от души смеемся. В этом чеченском участковом я уверен, как в самом себе.

В полночь я, Хрон и Воин Шахид заступаем на пост на крыше здания администрации. Через дорогу, среди согнутых стен бывшего районного суда, в куче обломков устраиваются опера уголовного розыска. Выставленный на соседнюю крышу школы наряд из наших участковых так и не появляется.

Притащив громадную деревянную лестницу, мы с Хроном по очереди залезаем на свою огневую точку. Шахид, меняющий нас в 03.00, уже спит в своей «шестерке». Крыша делалась совсем не для ведения боевых действий, как ее приспособили на сегодняшнюю ночь. Она плоская, с редкими горбами перекладин, из нее торчат два низких, не доходящих до колен, кирпичных заборчика. Я мрачно замечаю своему напарнику, что с первым нашим выстрелом отсюда в ответ прилетит минометная болванка, которая слижет обоих. Тот чешет затылок и пытается прилечь на теплый рубероид. Я достаю из кармана банку гречневой каши, ковыряюсь в ней и, оставив несколько ложек, передаю Хрону.

Каша съедена, все впечатления от вечернего возбуждения прошли. Но заскучать мы не успеваем. По всей улице гаснет свет. Мир проваливается в сплошную беззвездную тьму. Никто из нас не верит в случайное отключение электричества. Хрон кладет руку на лежащий в стороне автомат, подтягивает его к себе. Я, с каким-то воодушевлением ожидающий начала действий, произношу:

— Вот и гости пожаловали.

Через экран чернильного неба, расколов его пополам, пробегает толстая кривая молнии. Тысячи орудийных залпов рвутся над нашими головами, и ливень сплошной стеной падает на высушенную землю. Мы промокаем за какие-то секунды, штаны и рукава бухнут, тяжелеют, становятся холодными. Молнии сверкают одна за другой, ослепляют мир и прижимают наши фигуры к крыше. Все же мы ждем атаки и лишний раз стараемся не высовываться. Дождь — хороший помощник нашему противнику. Огромная, бесконечная лужа разливается под ногами, вода не успевает стекать вниз, и вот уже больше часа мы сидим, лежим и ползаем по сплошному озеру. Автоматы лежат на дне этого озера, приткнуть их некуда, а конца дождю не видно. Все, что могло промокнуть, уже промокло. Вытянув из-под себя ноги, я по пояс сижу в воде и рассуждаю перед единственным слушателем:

— Вот если бы моя мама видела, чем я тут занимаюсь, она бы прямо завтра примчалась и забрала меня отсюда…