с теми, кто умирает; глядите —Они уходят и нас уводят с собой.Мы рождаемся с теми, кто умер: глядите —Они приходят и нас приводят с собой.

И Томас, пораженный этими словами, написанными в 1942 году или даже раньше, сбивчиво подумал: “Это правда, что мы уходим с ними, по крайне мере в первые минуты. Мы не хотим разлучаться, хотим оставаться в их измерении и на их тропе, ставшей уже прошлым, мы чувствуем, как они нас покидают, что они пустились в новое странствие и это мы сами остались в одиночестве, двигаясь вперед потемнелой дорогой, которая их больше не интересует и с которой они сошли; а поскольку мы не можем идти следом – или боимся идти следом, – мы заново рождаемся и делаем первые нетвердые шаги; человек заново рождается всякий раз, когда переживает кого-то из близких, всякий раз, когда рядом случается смерть и влечет нас за собой следом, но ей не удается затянуть нас в пасть моря. Разве бывает близость большая, чем испытанная мною позавчера вечером, когда я прилепился к живой девушке, теперь мертвой, навсегда ставшей призраком и воспоминанием, которое на протяжении моей короткой или длинной жизни будет постепенно блекнуть, а ведь мне тогда захотелось снова овладеть этой девушкой. Кто знает, а вдруг это помешало бы убийце, помешало бы тому мужчине подняться к ней в квартиру, если бы она была там не одна. Если бы я настоял на своем”. Чуть ниже он прочитал: “…История – единство мгновений вне времени”. До конца ему осталось совсем немного, и он быстро пробежал глазами по последним строкам, перескакивая с одной на другую: “Скорее, сюда, сейчас, всегда… ”

И тогда Томас очнулся, поднял глаза и обнаружил, что стоит у этих полок не один – еще два человека листали книги Элиота, каждый свою: тип в костюме в полоску держал в руках То Criticize the Critic[13], а второй, видно только что явившийся, просматривал “Пепельную среду”. Томас решил резко не оборачиваться, а лишь немного отойти в сторону, чтобы незаметно, буквально краем глаза, глянуть на этого второго: тип был мощного сложения, высокий и широкоплечий, гораздо выше Томаса и пижона в костюме, одет он был в дафлкот, на голове берет, как у знаменитого фельдмаршала Монтгомери[14], тогда еще живого, и так же, как у того, сдвинут набок, но без военных знаков различия. Судя по всему, тип был подражателем или большим почитателем фельдмаршала, раз точно скопировал его манеру одеваться. Да и усы у него были такие же светлые, правда, на этом их сходство заканчивалось: Монтгомери Аламейнский, как его начали называть, когда он стал первым виконтом, был худощавым, поджарым, морщинистым, а стоявший недалеко от Томаса мужчина напоминал крепостную башню – ростом, мощью и шириной плеч, к тому же у него были круглые, розовые и гладкие щеки. Он и не подумал снять с головы берет, как поступают воспитанные люди, входя в помещение, и стоял, весьма ненатурально изображая, будто не может оторвать глаз от какого-то стихотворения (“Пепел на рукаве старика…” – мелькнуло в памяти у Тома). Здоровяк расположился справа от него, а пижон – слева (он мог быть также новичком из Сити, который старается подражать старшим коллегам в их манере одеваться), но впечатления, будто они действуют сообща, не складывалось, и Томас задался вопросом: кто из них мистер Тупра, ведь им обоим, как назло, пришло в голову полистать Элиота именно в этом месте и в это время. Том решил подождать, пока кто-то из них двоих сам с ним заговорит, поскольку на студента тут был похож только он сам. Но прошло еще полминуты – никто не обращался к нему и никакого знака не подавал. Между тем он все больше свыкался с мыслью: то, что произошло на самом деле, ничего не значит, а важно только то, как на это посмотрит кто-то другой и какую картину для себя нарисует. Том все больше верил, что катится в пропасть (“И каждое действие – шаг к плахе, к огню…”) и теперь единственная для него возможная точка опоры – мистер Тупра. Том не мог больше ждать и счел за лучшее обратиться к типу, похожему на военного – в конце концов, аббревиатуры самых знаменитых секретных служб МИ-5 и МИ-6 значили “военная разведка”. Он захлопнул книгу и робко, шепотом спросил великана Монтгомери:

– Мистер Тупра, смею предположить?

Но бугай левой рукой указал на второго любителя Элиота, на того, что так старался выглядеть элегантным, и ответил весьма нелюбезно:

– Вон он стоит рядом с вами, Невинсон. И уже довольно давно стоит.

Хотя Томас был еще совсем молодым, ему не понравилось, что здоровяк обошелся без слова “мистер” перед его фамилией, хотя они разговаривали впервые и было бы нелишним проявить к незнакомому человеку минимальное уважение. Еще меньше Тому понравилось, что мистер Тупра в ответ на протянутую ему руку пренебрежительно отмахнулся, словно веля подождать: “Да погоди ты, парень, разве не видишь, что я занят?” Он и не подумал повернуться к Тому лицом, и вообще, поведение обоих только укрепило у студента чувство зависимости от них: они вели себя с ним как с раздолбаем, который явился проситься на работу или умолять о большом одолжении, ведь просто по фамилии принято обращаться лишь к подчиненным, ученикам или стажерам. Тупра, не удостоивший Тома ни взглядом, ни рукопожатием, мягко покачивался с пятки на носок, заложив руки за спину и наблюдая за дамой из Сомервиля, которая все еще ходила мимо стеллажей в поиске нужных книг, но теперь уже не по ботанике, а по искусству, и то и дело наклонялась, чтобы осмотреть самые нижние полки, а так как в те времена юбки существенно укоротились даже у сорокалетних дам, она щедро демонстрировала свои соблазнительные ноги, обтянутые чулками с блеском; на ее ноги Тупра и воззрился – с восторгом и без малейшего стеснения, что обычно позволяли себе скорее иностранцы, например испанцы, чем англичане. Том это понял и сразу же тоже стал преследовать взглядом профессоршу, как если бы заразился блудливым настроением Тупры, при этом ему показалось, что дама не только заметила их внимание, но и не без удовольствия приняла участие в игре, во всяком случае, словно ненароком еще выше задирала юбку, обтягивавшую ее непокорные телеса, то и дело быстро поглядывая на незнакомца, который не пытался скрыть своего восхищения. Тома это сильно удивило, поскольку он знал, что она весьма высокомерно ведет себя с легионом поклонников и славится своей неприступностью, но вот