мастер на такие вещи. И как вывод наверняка последует утверждение, что в следующем году обязательно получится. Или через год. В любом случае ближе к пенсии уже будешь смотреть на все по-иному. Как директор сказал: либо ишак сдохнет, либо падишах помрет? Вот-вот.

Колька… положим, он и поймет, и простит, и посочувствует. Только ведь стыдно, так стыдно признать свое бессилие и глупость!

Оля пыталась отвлечься, то подсчитывая случайные детали пейзажа, мелькающие за окном, то утыкаясь в книжку «Педагогика». Да, она потратилась на этот учебник на развале на Кузнецком Мосту, самонадеянно считая, что уже многое постигла на практике, можно подтянуть теорию.

Она почему-то была уверена, что вот зададут в райкоме комсомола глупый вопрос по Брусникиной, а она зайдет с козырей, с привлечением теории, и предстанет до того осведомленной, что все будут дивиться и вопрошать: и когда это вы, девушка, успели?

Однако эти многомудрые строчки, не так давно казавшиеся умными, волшебными, завораживающими, растеряли всю магию и уж не захватывали.

Оля захлопнула книжку, принялась таращиться на пейзаж за стеклом – там ничегошеньки нового, интересного не было. Казалось, все: от празднично зеленеющих берез до лазурного безоблачного неба – сливалось в глумливые рожи, которые гримасничали.

Дококетничалась сама с собой! Полагала, что лучше всех, а оказалось, что она хуже многих. Вот и сейчас – ведь, по сути, ты прогульщица! И когда директор потребует подать объяснительную, почему прогуляла рабочий день, что она поведает? Надеялась, что вернется лишь для того, чтобы забрать трудовую книжку?

А возвращается как побитая собака. Ощущения – швах. Будто собрался опуститься на стул, а его из-под седалища выбили, или делаешь глоток чая, а в чашке помои и бурда.

Позорище какое.

«Так, спокойно, это все нервы. Надо взять себя в руки. Еще не конец. Еще можно поговорить с Брусникиной, с ее мамой, с директором! Неужели свет клином сошелся на одной-единственной негоднице? Еще не конец всему, не надо складывать руки. Надо подготовиться и… Это невыносимо. Какая духота».

Оля нервно, резко поднялась, дернула ручку окна, раз, другой – рассохшаяся рама и не думала поддаваться. Рванула очень сильно, в этот момент электричка подскочила на стрелке, и она, не удержавшись, грянулась об пол. Аж шея хрустнула, Оля даже не сразу решилась головой пошевелить.

Какой-то пассажир, проходивший мимо, поднял ее и усадил на скамейку.

– Все хорошо? Платок возьмите, у вас кровь.

– Спасибо, – в самом деле, из носа юшка сочится, наверное, о раму задела, пока с окном боролась.

Оля хотела было свой платок отыскать, но никак не могла сообразить, куда его дела, а вспомнив, решила, что не станет его доставать. Ужас какой он грязный, после всех переживаний, слез и соплей.

– Спасибо.

Пассажир раскланялся и улыбнулся. И исстрадавшаяся душа Оли вдруг взмыла куда-то в иные дали. Ужасно приятная у него была улыбка, аж сердце таяло. На вид это был обычный гражданин, костистый, в гимнастерке, галифе и сильно сбитых, пусть и начищенных сапогах. В руках имел мешок типа «сидор», тоже видавший виды, к нему был приторочен скрученный ватник. На коротко стриженной голове – обычная кепка.

Глаза – светлые, прозрачные, глубоко сидящие на худом лице, – и их взгляд прямой, открытый и такой чистый.

«Бр-р-р», – Оля встряхнулась. Чего только с отчаяния в голову не влезет! В каждом встречном доходяге видишь спасителя. Хотя глаза все-таки чудны́е, как будто изнутри горит свет, не пронизывающий, а теплый, согревающий. Прямо очи, коим место на картине, Васнецова или Нестерова, на лице какого-нибудь святого, монаха, отшельника. Особенно с вот этими черными впадинами вокруг глаз, тенями посреди высокого лба, под скулами.

В это время на остановке завалилась в вагон развеселая компания каких-то туристов. Все как на подбор горластые, небритые, точно месяц по тайге елозили, рубашки пахучие. Навьючены всякой всячиной, от котелков до байдарок. С шумом и гамом начали пробираться, выбирая скамейки, переставили спасителя Оли, как шкаф, – «Посторонитесь, папаша».

Столько шуму и гаму, а ведь заняли они только две скамейки. И свежий воздух в вагоне немедленно кончился, вытесненный запахами табака, тушенки и бывалых подмышек. Без тени смущения откупорили бутылки и пустились в бурные обсуждения. Разлетались по вагону диковинные слова типа «подгребица»[1], «спасконец»[2], «юление», «чалка»[3], «шивера»[4], некоторые поглядывали в сторону интересной и одинокой девушки.

Ничего удивительного, что два пассажира в этом вагоне, отличающиеся от шумной компании, сплотились, заняв места друг напротив друга.

Некоторое время ехали молча, как подобает, глядя лишь в окна. Оля снова открыла книгу, попыталась вчитаться, но вновь погрузилась в мир своих мрачных мыслей, да так глубоко, что даже вздрогнула, когда попутчик заметил:

– Вы героическую профессию выбрали.

– Какую? – переспросила Оля, не сразу сообразив, о чем он.

– Педагог, – пояснил он, указав на книгу.

– Ах, это…

– Труд почетный. Учитесь или уже подвизались на ниве просвещения?

– Да как вам сказать…

Оле и не пришлось подбирать слова, новый знакомый сам все понял:

– Неприятности.

Хотела ответить, но почему-то в горле встал комок, и вместо того, чтобы солидно, по-взрослому объяснить ситуацию, Оля просто мотнула головой. Гражданин смотрел прямо, по-доброму, серьезно и, главное, без того раздражающего, снисходительного сочувствия, с которым нередко глазели то Палыч, то Колька, то мама.

– Как вас величать?

– Ольга. А вас?

– Марк Наумович. – Помолчав, он проговорил: – Не серчайте, что я спрашиваю, но уверены, что это ваше дело – образование?

Оля ужаснулась: вот это номер! У нее что, на лице написано, что никакой она не педагог, а просто дурочка, вообразившая о себе?! Однако Марк Наумович немедленно поправился:

– Простите, если лезу не в свое дело.

– Все мы этим грешим.

И снова он улыбнулся, и вновь потеплело на душе.

– Верно подмечено. Но все-таки мне кажется, что вы столкнулись с трудностями, да еще такого рода, что сомневаетесь в своих способностях.

– Неужели так заметно?

– А что геройствовать? Зачем изображать то, чего нет, а именно – любви к делу, которое не любишь?

– Я люблю. И потом, кто-то же обязан этим заниматься…

Марк Наумович с серьезным видом кивнул:

– Если не я, то кто же. Самоотверженная позиция. Особенно если вы понимаете, что плоды ваших трудов вы не увидите ни в веке этом, ни в будущем.

– Кто-то должен, – повторила она твердо.

– Безусловно. Однако, прежде чем за что-то браться, надо трезво оценить свои силы. Прежде чем браться за стройку, надо сесть, рассчитать деньги, достаток материалов, а то в разгар закончится что-то – и придется стройку замораживать, всем на посмешище.

– Однако в