С тех пор я живу один. Дом слишком большой для меня одного, но я этот дом люблю, все здесь привычно, и я могу содержать его в порядке. Мой сын архитектор, работает в Китае и, когда приезжает в Германию, живет со мной. Дочка учительствует в одной из соседних деревень, она замужем, у нее трое детей, и кто-нибудь из внуков всегда проводит у меня каникулы. У меня есть все основания быть благодарным судьбе за то, как сложилась моя жизнь, невзирая на боль моей утраты. Я привязчив, это касается как людей, так и определенных мест, мне по душе все прочное, долговечное, я ненавижу разрывы, я и раньше вел и сейчас веду жизнь, в которой все постоянно.

И мне постоянно что-нибудь напоминало и посейчас напоминает об Ольге.

О ней напоминает не только фотография, которая висит над моим письменным столом, рядом с фотографиями моих родных. Этот снимок был сделан вскоре после ее бегства с востока. Его вместе с той фотографией, которая запечатлела ее, Герберта и Викторию накануне конфирмации, я нашел в бумагах Ольги, где были также ее аттестаты об окончании учительской семинарии, школы для глухих, подписанный Айком эскиз – общий вид и план школьного здания, а также связка писем от Герберта из Африки.

Когда я бываю в родном городе – с тех пор как умерли родители, это происходит уже не регулярно, я приезжаю только на встречи одноклассников и друзей, – я всегда захожу в городской сад к памятнику Бисмарку. Я столько раз внимательно его осматривал, что убедился: он и правда стоит, слегка покосившись. Памятник Бисмарку – это, конечно, памятник Бисмарку, однако эта едва заметная косоватость делает его в моих глазах и памятником Ольге.

Я вспоминаю Ольгу, когда, выбравшись с кем-нибудь за город или на прогулку, мы некоторое время молча шагаем себе и шагаем, или когда, посмотрев кинофильм и уже выйдя из кинотеатра, мы не сразу заводим разговор и не торопимся обменяться впечатлениями. Я вспоминаю Ольгу и тогда, когда кто-нибудь радостно говорит, что он нашел наконец такого человека, с кем ему легко проводить время в молчании, так как оно не тяготит. Ведь это хорошо – чувствовать, что ты с кем-то вместе, но тебе не нужно его занимать, развлекать разговорами. И это не какое-то особое свойство, которым одни обладают, а другие нет и которое одних людей сближает, а других разделяет. Молчанию можно научиться, так же как и умению ждать, потому что одно неотъемлемо от другого.

С памятью об Ольге у меня связано и то, что я люблю гулять по кладбищам, а если это кладбище особенное – очень старое, или очень красивое, или таинственное, или жуткое, – то образ Ольги сопровождает меня на моих прогулках. Ее незримое присутствие я как-то очень явственно ощущал на одном американском кладбище, по которому любил бродить, когда проводил отпуск в США и жил там в сельской местности. Это уединенное кладбище находится в лесу и представляет собой ровную поляну, которая отлого поднимается на невысокие, поросшие травой и деревьями холмы; на холмах когда-то хоронили своих покойников индейцы, потом, в восемнадцатом и девятнадцатом веках – первопоселенцы, и лишь сравнительно недавно кладбище расширилось, и могилы теперь есть также на поляне. Никаких оград, лишь надгробия, высокие на могилах тех, кто прожил долгую жизнь, маленькие – на могилах детей; на многих камнях выбиты одинаковые фамилии, английские, голландские, немецкие, иной раз в надгробных надписях упоминалось о профессии или о похвальных качествах покойного. Помню, на одном надгробии был указан год, когда обрел свободу раб, бежавший на север из южных штатов; возле многих могил были воткнуты американские флажки в знак того, что здесь лежит военный ветеран. Все покоились вместе, от индейцев, причина смерти которых была в прошлом, до наших современников, которым смерть принесло наше время. Это кладбище было местом равенства, и здесь исчезал страх смерти.

Когда бы я ни посмотрел кинофильм, с диска или загрузив из Сети, я непременно думаю о том, как была бы счастлива Ольга, доживи она до наших дней, ведь сегодня любой фильм можно смотреть, включив субтитры. Хотя она умела читать по губам и понимать речь, больше всего удовольствия она получала от иностранных фильмов с немецкими субтитрами. И еще, когда я смотрю на картины Фейербаха и Беклина и «Расстрел императора Максимилиана» Эдуара Мане, я неизменно вспоминаю Ольгу, и я думаю о ней, если вдруг где-нибудь попадется мне на глаза автоматическая чернильная ручка или швейная машинка, особенно старая.

А еще Ольга мне вспоминается, когда происходит какое-нибудь событие, о котором она наверняка сказала бы, что вот опять получается великовато. Когда-то она насмешливо говорила, что мы, студенты, слишком широко замахнулись, ополчившись на буржуазную мораль, сегодня ее иронию вызвали бы журналисты СМИ, разучившиеся проводить расследования и подменившие их морализаторской скандальной шумихой. Думаю, она бы сказала, что здания администрации федерального канцлера, и здание бундестага, и Мемориал жертвам холокоста чересчур велики. Она бы порадовалась объединению Германии, но ей наверняка показалась бы слишком большой Европа, сильно выросшая с тех пор, да и весь глобализированный мир.

Кое-что порой напоминало мне и о Герберте.

Однажды в воскресенье – давно, наши дети были еще маленькими, – мы всей семьей гуляли по большому рынку старых вещей, и среди посуды и столовых приборов, латунных светильников и черных пластмассовых авторучек, потрепанных сумочек и галстуков я, роясь в ящике со старыми открытками, откопал старинный комплект «Немецкие кавалеристы в Германской Юго-Западной Африке». Это были раскрашенные рисунки, изображения военнослужащих колониальных войск, кавалеристов и пехотинцев: кто-то стоит на вершине холма, глядя на широкие просторы, кто-то засел в укрытии за песчаным гребнем; вот солдаты катят куда-то пушку или станковый пулемет, вот бегут в атаку, вскинув саблю или выставив вперед ружье с примкнутым штыком, и, наконец, несколько человек с разинутыми ртами – это они песни поют на праздновании Рождества; тут же и африканское деревцо, увешанное металлическими звездами. На двух открытках были изображены сцены боя: на одной бойцы на скалистом плато стреляют из положения лежа, над дулами ружей курятся белые облачка; на другой открытке кавалеристы атакуют нескольких гереро, те бегут, бросившись наутек, и валятся наземь. Кавалеристы германских колониальных войск молодцы как на подбор, у них песочно-серая форма и темно-серые шляпы, поля с черно-бело-красной кокардой заломлены кверху, и у всех лихо подкрученные усы. Поглядев на них, я понял: да уж, немецкие сердца, конечно, бились сильнее, когда взору представали эти удалые парни.

Читая об освободительной борьбе народа овамбо, о независимости Намибии, я вспоминал о Герберте; я думал о нем и тогда, когда американские и советские подводные лодки, взламывая лед, поднимались на поверхность у Северного полюса и когда советский ледокол за восемнадцать дней преодолел Северный морской путь. Был бы раздосадован Герберт? Была бы Ольга рада, когда история доказала, что предприятия Герберта были не нужны и напрасны?

Потом я прочитал в газете об экспедиции, отправившейся на Северо-Восточную Землю, ее целью было выяснить, какая судьба постигла Герберта. И это также дало мне повод вспомнить о жизни Герберта, о его службе в Африке и его честолюбивых планах в Арктике, о безрассудном решении пройти из конца в конец Северо-Восточную Землю, пустившись в плохо подготовленную и слишком поздно начавшуюся экспедицию, о ее неудаче и о напрасных попытках нескольких спасательных экспедиций разыскать Герберта и трех его товарищей, которые отправились в путь, намереваясь пересечь остров. В статье писали также о различных находках: так, норвежский охотник случайно нашел в 1937 году алюминиевый котелок, а немецкие солдаты в 1945 году подобрали на острове алюминиевые тарелки.