– Прозрачный, как лед. – Катя неотрывно смотрела на фото молодого Блока в университетском кителе. – Тонкость черт… Аура как дымка. «Под беломраморным обличьем андрогина он стал бы радостью для чьих-то давних грез…»

– Объяснить словами магию портретов, сделанных самой Мрозовской, невозможно. – Анфиса показывала им Римского-Корсакова. – Это можно лишь увидеть, почувствовать. Ощутить разницу между обычным очень хорошим снимком профессионала и гениальной фотографией. Вот, это Мрозовская сделала портрет Комиссаржевской. Посмотрите внимательно, внизу ее личный автограф.

Полная света, немного расплывчатая фотография, где расплывчатость – не изъян, а лишь дополнительная краска нежного, воздушного образа знаменитой актрисы.

Внизу снимка наискось шла надпись ровными, крупными, округлыми буквами: «Е. Мрозовская».

– Она подписала портрет Комиссаржевской, как художник подписывает картину. Этот знаменитый снимок не имеет цены. Но вы запомните ее почерк. Очень характерный. Будет с чем сравнить. Если надо, я закажу графологическую экспертизу, – продолжала Анфиса. – Но я и так знаю – это ее рука. Это она подписала фотографии. И те, что сделала сама, и те, которые ей не принадлежат.

Она достала из конверта фотоснимки. А капитан Первоцветов в этот миг вернул на экран планшета фото Мрозовской.

– Вы чем-то на нее похожи.

– Только тем, что я темноволосая и не худая?

– Вы на нее похожи, – повторил Первоцветов. – Верите в реинкарнацию?

– Нет. Она гений. Такие рождаются раз в сто лет. Она как Надар в Париже, как Джордж Бересфорд в Англии. Рембрандт и Ренуар от фотографии в одном лице.

– А что с ней стало? – спросил Гущин.

– А никто не знает точно. – Анфиса выбрала из снимков сначала три. – Человек, который фактически запечатлел для нас цвет культуры и науки, музыки, поэзии, как-то словно исчез, растворился после революции. «Следы ее затерялись» – так осторожно пишут исследователи. У нее все отняли, все разорили, все экспроприировали. Все, что она делала, что создавала, над чем она – первая в России женщина-фотограф – трудилась: ее студию на Невском, женский кружок, общество феминисток. Все обратили в пыль, в ничто. В ее ателье на Невском при НЭПе делали снимки какие-то прощелыги. А сама она то ли жила, то ли не жила… То ли умерла и похоронена в Репине перед войной, то ли вообще сгинула – была расстреляна пьяными чекистами в вонючих кожанках. Как же, она ведь снимала знать, великих князей, тот самый знаменитый костюмированный бал зимы 1903 года… «Ателье Мрозовской, где знать на матовом стекле и Северянин в том числе». Это Северянин о ней. Сам еле ноги унес от ЧК, а то бы и его расстреляли… Знаете, они все – даже не унесенные ветром. Они просто положенные под каток, обращенные в пепел. Мы можем восстановить только какие-то отдельные фрагменты их бытия. Отдельные годы, короткие дни, когда они жили и чувствовали, становились свидетелями каких-то событий и сами в них принимали участие. Это лишь кусочек их жизни. Словно ожившая фотография.

Она положила перед ними на стол три фотоснимка.

– Это ее работы. Ошибиться невозможно. Это снимала она сама.

Черно-белые снимки начала прошлого века на плотном картоне. На первом – молодая девушка, лежащая на диване головой к фотографу. Она смотрела в объектив, запрокинув голову – волна густых светлых волос касалась пола. Шелковистые змеи волос, очень светлые глаза, закатившиеся под лоб.

– Эти три снимка Нилов отдал мне сначала. И это Шубниковы. Там на обороте двух других снимков есть надпись ее рукой: «Прасковья и Аглая Шубниковы, 1901 год».

На втором снимке были изображены две девушки – обе блондинки с пышными подколотыми волосами в стиле причесок, что были характерны для начала прошлого века. На обеих светлые кружевные платья, изящные туфельки. Свет из окна падал на хрупкие фигурки – держась за руки, вскинув ножки, они танцевали. Их лица сияли от радости – такие беззаботно молодые, смешливые. Рядом с окном, у стены, стояло черное пианино. На нем – раскрытые ноты.

– Как живые, – хрипло сказал полковник Гущин. – А она и точно мастерица, эта Елена Лукинична, первая женщина-фотограф.

На третьем снимке сестры Шубниковы сидели рядом на бархатной банкетке в комнате, похожей на гардеробную, заваленную нарядами. На обеих тоже были кружевные платья – домашние. По ковру разбросаны коробки с лентами. С открытой двери грандиозного платяного шкафа свисала белая кружевная фата невесты. На этом снимке волосы у обеих сестер были распущены. И Катя, взглянув на первый снимок с запрокинувшейся навзничь на диване девушкой поняла, что более юная – это она. Прасковья – старшая, Аглая – младшая. Девушки сидели рядышком, но вид имели серьезный, сосредоточенный. Прасковья чему-то задумчиво улыбалась, словно предвкушала, Аглая смотрела прямо в объектив. Взгляд ее уплывал и был каким-то тусклым.

– В стиле «Дракулы» фото, – хмыкнул Первоцветов. – Вроде наряжаются, шмоток полно, а вид у снимка какой-то загробный. И волосы распущенные по плечам. И губы… Особенно у нее, у младшенькой. Фата свадебная… Но свадьбы ведь так и не было?

– Вы, Анфиса, фамилию Шубниковы, оказывается, еще до музея знали, – заметил Гущин. – Наверняка их погуглили, этих здешних купцов-промышленников. Могли бы нас и до музея просветить.

– Вы про Дом у реки спрашивали, а я там не была. – Анфиса выложила на стол остальные снимки.

Катя окинула их взглядом. И…

Кровь гулко застучала в висках. Ее пробрала дрожь. Она разом растеряла все слова.

Две фотографии – самые последние, которые выложила Анфиса…

И остальные…

– Да, да, вижу по вашим изменившимся лицам. Пробрало, как и меня. Я свет включила в галерее, когда их впервые рассматривала. До того стало не по себе. Но сначала взгляните на эти снимки – это не Мрозовская снимала, она лишь подписала их.

Анфиса перевернула первый снимок и указала на подписи все тем же округлым почерком.

Снимок запечатлел темноволосую женщину в пышном платье в полоску. Она сидела, подперев голову рукой, на оттоманке, украшенной цветами – нарядные букеты роз и лилий, китайская фарфоровая ваза, полная цветов. Цветы вколоты в темные густые волосы, собранные в прическу. Фон – тяжелая бархатная штора, и это лишь подчеркивало хрупкость, негу и красоту женщины с цветами. Лицо ее было задумчивым. И нежным. Если и была в нем порочность, то высшего разряда. Снимок был раскрашен в розово-фиолетовые цвета.

– Здесь на обороте написано «Глафира». Это мать девушек, как мы узнали в музее.

– Та, которую муж Мамонт по ошибке отравил вместе со своим братом Саввой, – Катя хорошо запомнила рассказ хранительницы музея.

– Это тоже она, и здесь она, и здесь. Это все ее фотографии. И это не снимки Мрозовской. Это любительские снимки, и при их изготовлении использована галогеносеребряная фотобумага на основе желатина. Это более ранний способ, характерный для фотографии восьмидесятых годов девятнадцатого века, – рассказывала Анфиса. – И мода, платья, что на ней, указывают на это же время. Видите, фотографии раскрашены вручную. Мрозовская этого уже не делала. Она была одержима стилем «живого снимка», репортажного, не фотокартины.