Быть может, и оборвется привязь, созданная из сплетенных душ.

И с каждым циклом желание лишь росло.

Нынешняя луна позвала задолго до того, как, округлившаяся, поплывшая боками, повисла над городом. И голос ее, обманчивый, проник во сны, наполнил их запахами, памятью.

В той памяти не было места дому.

Матери… Елисей помнил ее запах, но не лицо… деду… в ней был смрад горящего дома и острый яркий аромат крови. Тогда, на заднем дворе, в поленнице, верно, и проснулась его вторая сущность. Тогда-то он, вслушиваясь в крики, осознал, что не столько боится, сколько желает оказаться там…

…среди волков.

И позже, в стае, он был своим.

А Ереме было плохо. Он понимал волков. И не боялся. Он позволял старой волчице, седой от носа до кончика хвоста, вылизывать себя. И принимал куски полупереваренного мяса. Волки щадили детенышей, чьи зубы были слишком слабы, чтобы управиться с жилистою лосятиной.

Елисею мясо нравилось.

И лес постепенно становился домом. А потом его из этого дома выгнали. Дед велел уходить. Его, наверное, тоже обманули. Если бы сказали правду, про жреца и заклятья, про запертую, но живую волчью суть, он бы не позволил забрать Елисея.

Он бы подарил ему другое имя.

Волчье.

Елисей сел, прислушиваясь к дыханию братьев. Еська приоткрыл глаз, но, убедившись, что чужих нет, вновь ушел в полудрему. Он самый чуткий, пожалуй.

Ерема повернулся на живот, обнял подушку и во сне поскуливал. Все-таки он тоже был немного волком. Что ему снилось?

Уж не охота ли?

Тропа, что ложится под лапы шелковой лентой. След зверя. Голос стаи. Ощущение, что ты – не сам по себе, но часть чего-то несравненно большего. Елисей усмехнулся: этак думать мог лишь человек, волки не были склонны к философствованиям.

Евстя дергал ногой. Никак выплясывал с очередным медведем…

Егор и во сне был мрачен, серьезен.

А вот Емелька улыбался, и так светло, что Елисей ощутил острый приступ зависти. Он давно уже разучился радоваться.

Он полежал еще немного, осознавая, что сон уже не придет. И тогда решился.

Чем до утра маяться, не лучше ли пройтись… гулять одному – неразумно, но… он устал быть разумным. И луна звала.

Елисей умел ступать бесшумно. И Еська, спавший у самой двери, не шелохнулся, когда дверь – спасибо, Хозяину, не подвели старые петли – отворилась. Сквозняк скользнул по босым ногам, словно ластилась ночь.

Покорная.

Тихая.

Звезды рассыпала густенько, что белоцветы в весеннем лесу. И луна… вот, руку протяни, крупная, круглая. Висит, усмехается. Мол, думаешь откупиться малою кровью, царевич? Не будет такого…

Елисей ступил на землю.

Прислушался.

Просыпается… немного осталось и прорастет травой, зеленою да ершистой. Там и одуванчики раскроются, иные цветы. Волки не любуются цветами. Они их вовсе не видят.

А человеку можно.

Сейчас он не знал, кем хотел бы быть больше. Но в кои-то веки обе сути его требовали одного – движения. И Елисей подчинился. Сначала шагом, неловким, неуклюжим, потом – бегом… воздух холодный. Дождь начался.

И хорошо.

Грязь липнет к босым ногам, но он, Елисей, остановиться не способен. Он сам не понял, как вышел на тропу.

Один.

В кои-то веки – один.

И, задрав голову, Елисей завыл. Он знал, что на клич его не отзовутся волки, но… пускай. Ему просто нужно было рассказать… Он стоял, взывая к богам ли, к людям, к стае, которая приняла бы его, пока песня не оборвалась сама собой.

– Что, совсем тяжко, волчонок? – спросил кто-то.

И Елисей крутанулся на месте.

– Хвост ловишь? – со смешком поинтересовались.

Кто бы ни говорил, подходить близко он не рискнул.

– Поговорим?

Тень.

Всего-навсего тень, одна из многих, что оживают при полной луне. И эта – растянута, угловата. Нелепа с виду.

– А есть о чем?

Или не тень. Тени безмолвны, в отличие от людей, что способны притворяться. Толика магии, и вот уже нет человека, а есть… что есть?

– О луне? – предположил он.

Она?

Елисей закрыл глаза. Если подводят они, остается чутье. Он втянул воздух, по-весеннему горьковатый, холодный. Облизнулся, сглотнул, пробуя на вкус его.

Ветер.

Земля.

Камень холодный… камень хорошо хранит запах, если уметь искать. И нынешняя дорожка сохранила все следы, что Елисеев, что братьев, что азарина. Остальных, о которых Елисей знал, что за ними надо приглядывать.

– Или о людях? А может… – Нынешняя тень была запаха лишена. Неправильно это. – А может, о волках? Ты бы хотел вернуться, а?

Не стоило с ней разговаривать.

Слова способны стать отравой, Елисей знает, но просто уйти он не мог.

– Хотел бы… – сама себе ответила тень. И вновь голос раздался с иного места. – Знаешь, я тоже многое… хотел бы…

– Ты?

Он?

Или… голос отвратительно безлик. Наверное, это должно взбудоражить, но Елисей был спокоен. Если говорит, то убивать не станет. Да и ему ли смерти бояться?

У тех, кто Елисею подобен, свой путь.

Вернется к Божине… к Моране… или поднимется звездною тропой на небо, как дед сказывал, к лунным полям, что полны дичью. Встретит мать. Или не встретит. Главное, что вновь станет собою, кем бы он ни был.

– Мы все чего-то да хотим… присядешь?

– А надо?

– В ногах правды нет.

– А где есть?

Елисей с сожалением открыл глаза. Луна висела низко, а все одно не достанешь. А тот жрец, который запер Елисееву суть и запечатал ее новым именем, он говорил, будто бы луна – вовсе не место, куда уходят души волков.

Будто бы у зверей души вовсе нет.

И разума.

А луна – небесное тело, камень огромный, что светит отраженным солнечным светом.

Впрочем, тот жрец говорил слишком много. Даже когда его вешали, продолжал вещать про долг и правду, про неправильность происходящего, про кровь заклятую… или проклятую? Елисей забыл.

– Нигде нет, – тень ответила.

И придвинулась ближе.

– Взять твоих братьев… ты ведь считаешь их братьями? Или стаей? Мне просто интересно, сколько в тебе… от человека? Помимо обличья. Руки-ноги-голова человеческие, но это ж ни о чем не говорит, верно?

– Откуда ты…